Вот пришел великан... - Константин Дмитриевич Воробьёв

— А вас к этому никто не вынуждал, — ответил он. Я объяснил, что дело не в нем, а во мне, так как я поневоле должен быть с ним вежливым, раз он сидит со мной в одной комнате.

— Это вы сидите со мной, а не я с вами! — взорвался Певнев. — А кроме того, я не считаю для себя обязательным быть с вами вежливым!

Я сказал, что в таком случае он может считать, что я не считаю для себя обязательным с сегодняшнего дня курить в коридоре. Он ничего не ответил, и я разделся, сел за свой стол и с отвращением закурил, потому что на голодный желудок курить не хотелось.

— Что вам, товарищ Певнев, не нравится во мне? — спросил я.

— А почему вы должны обязательно нравиться мне? — сказал он. — Вы же не балерина?

— Вроде бы нет, — рассудил я, — а вы питаете к балеринам особую симпатию?

— Я ни к кому не питаю особых симпатий, — ответил он раздраженно. — И не мешайте работать!

— У меня создается впечатление, что вы не очень любите людей, не уступающих вам в физическом обаянии, — сказал я, — и если это относится только к мужчинам, то можно предположить, что вы находитесь в климактерическом периоде.

Мне тогда показалось, что Певнев собрался встать и выйти, но он только шмурыгнул каблуками по полу и остался на месте. Я снял телефонную трубку и позвонил Ирене. Она отозвалась слабым тусклым голосом.

— Рад вас приветствовать, Альберт Петрович! — сказал я нежнее, чем нужно было.

— Я одна, — ответила Ирена. — У тебя что-нибудь случилось хорошее?

— Да! — сказал я. — Сегодня утром.

— Что? Журнал пришел?

— Совершенно верно!

— Ну? Говори скорей!

— Его повесть напечатана!

— Чья?

— Ну того, кто там на снимке. Он совсем не похож, и я его не узнал…

— Господи! Поместили чужой?

— Нет. Просто он вышел чужим. Самонадеянным и надутым, — сказал я.

— Ну еще бы! Поздравляю тебя! Так им и надо!..

— Я заверил там, что вы тоже придете сегодня.

— Куда я приду? Что ты выдумываешь?

— Там просили не позже семи, — уточнил я время.

— Это невозможно.

— Там гарантируют достойный нас прием, — пообещал я.

— Нет… Принеси мне, пожалуйста, журнал на работу. Я несколько дней буду тут одна, понимаешь?.. Ну все. Ко мне пришел автор. До свидания.

— Ну разумеется. Черные костюмы, белые рубашки и темные галстуки, — сказал я в немую трубку, для Певнева. — В том-то и дело, — помедлив, сказал я опять. — Там убеждены, что вслед за талантами непосредственно идут те, кто способен ценить их. Вот именно! Я заеду за вами на своей машине. До свидания.

Видел бы Певнев мою машину!

В первых числах февраля мальчик в больших лыжных ботинках принес мне утром извещение на денежный перевод. Цифра была четырехзначная. Я поблагодарил мальчика и не узнал свой голос — он срывался на какие-то колоратурные ноты. На улице было тихо, морозно и сияюще, но я чувствовал себя так, будто отстоял на траулере две бессменные вахты в штормовую погоду, — меня пошатывало и водило по сторонам. На почте росла в зеленой кадке серая пальма, и я посидел за ней на подоконнике, а потом кое-как заполнил талон перевода.

— Сберкасса в пятом окне. Будете оформлять вклад? — спросила кассирша. Я сказал «нет» и снова не узнал свой голос. У меня разболелся затылок и перед глазами миражно мельтешились два красных светляка. В телефонной кабине — там же, в почтовом зале, — на деревянной полочке лежали белые женские варежки. Из раструба одной из них торчал кончик пятерки и автобусный билет. Я сообщил Ирене, что получил гонорар и нахожусь на почте. Она помолчала и сказала, что рада это слышать.

— Я неважно себя чувствую и боюсь не дойти домой, — пожаловался я.

— А как же быть, Николай Гордеевич? Я сдаю на этой неделе вашу рукопись. Вы когда уезжаете? — спросила Ирена.

— Я буду сидеть тут, за пальмой, — сказал я.

— А прислать вставки с кем-нибудь не сможете?.. Ну что ж делать. Тогда я подъеду минут через пятнадцать сама. Адрес ваш у меня есть…

Я прошел за пальму и стал смотреть в окно. Боль в затылке и миражные светляки не пропадали, и я вспомнил Бориса Рафаиловича и тетю Маню и подумал, что им купить. Потом я увидел Ирену. Она перебегала улицу прямо напротив почты, расставив руки, как бегают дети по льду. Шапка на ней сидела набекрень, и на руках были белые варежки.

— Что с тобой? — спросила она, когда зашла ко мне за пальму. Варежки ее были такие же, что лежали в телефонной кабине. Такие же самые. — Что случилось? Тебе плохо?

— Да нет. Уже нет, — сказал я. — Просто мне не удалось преодолеть звуковой барьер.

— Какой барьер? О чем ты говоришь?

— О своем авторстве, — сказал я, — высота и скорость оказались большими, а голова маленькой. Не вынесла…

— Глупости! Ты просто устал… хочешь, посидим где-нибудь в кафе? Днем там, наверно, бывает пусто.

— У меня дома новогодний подарок тебе. Может, заберешь? — сказал я.

— Не хитри, — поморщилась Ирена.

— Кукла-неваляшка и духи. С тридцать первого декабря лежат.

— Почему же ты молчал все время?

— Все стоило около четырех рублей, но сегодня мне не стыдно подарить тебе это, — признался я.

— Потому, что имеешь возможность купить подарок подороже?

Я снял с ее левой руки варежку и заглянул внутрь. Там лежал автобусный билет и пятерка. Телефонная кабина плохо проглядывалась из-за пальмы, и я сходил к кабине, но ничего там не обнаружил. — Ты в телепатию веришь? — спросил я и рассказал о варежках.

— Пойдем домой, я провожу тебя, — беспокойно сказала Ирена.

— Думаешь, я спятил? Я видел варежки так же отчетливо, как вижу сейчас тебя, — сказал я.

— Ну и ладно, и пусть!

— Но я же их трогал, — сказал я. — И билет видел. И пятерку.

— Когда ты звонил, у меня не было ни билета, ни пятерки. Ее принес Владимир Юрьевич перед моим уходом, когда я уже оделась. Пойдем, пожалуйста, домой!

На улице Ирена приказала мне идти впереди, и когда возле гастрономических магазинов я задерживался и оглядывался на нее, она стопорила шаг и тоже оглядывалась назад.

Мы впервые были у меня дома вместе. Ирена сняла варежки и шапку, а шубу запахнула на себе как перед дальней дорогой, и я не стал просить ее раздеться и сам не снял куртку. Кукла и духи стояли на откинутой крышке секретера возле свечек, и Ирена прошла туда мимо незаправленной раскладушки как по обрыву над пропастью.

— Больше у меня