Война - Кирилл Левин

— Песочком желтеньким все ходы сообщения обсыплем, окопы ельником разукрасим, нары в блиндажах вымоем, только пускай приходят.

Заканчивалось письмо призывом ко всем полкам 4-й особой дивизии требовать заключения мира и созыва армейского съезда солдатских депутатов.

Когда под письмом были собраны подписи, мы стали думать, каким образом доставить его в «Окопную правду». Отправлять его по почте было нельзя, — солдатские письма просматривались офицерами.

Решили командировать с письмом Ступина. Взводный, большой любитель выпить, за хороший магарыч отпускал надежных солдат в город. Отлучиться в те дни из роты было вполне возможно. Ступин был земляк взводному, и уговорить его не стоило большого труда. На этом и порешили.

Свое поручение Ступин должен был выполнить в два-три дня. Но прошло пять дней, а наш посланец все не возвращался. Беспокойство охватило нас. Неужели загулял?

Отправляя Ступина с письмом, мы собрали по ротам около сорока рублей для передачи в редакцию. Как бы он не прокутил наш дар «Окопной правде»? Домой Ступин уйти не мог. Обычно уходившие с фронта ставили нас об этом в известность, забирали письма к родным и, только справив эти немудреные формальности, удирали. Из роты связи со дня революции ушло домой около десяти человек, но среди них не было ни одного рабочего. Пролетарии знали: на фронте они могут принести больше пользы.

На шестой день Ступин явился.

— Чертова голова, взводный о твоем дезертирстве рапорт чуть не подал. Где был столько времени? За смертью тебя посылать, — отчитывали мы Ступина. Некоторые советовали намять ему бока.

Ступин загадочно улыбнулся, снял потную гимнастерку, вытащил пачку мокрых газет и, бросив их на стол, проговорил:

— «Окопную правду» кто хочет читать? Налетай!

Мы стали на радостях качать Ступина. Наше поручение он выполнил блестяще. Три дня он ждал «Окопной правды», которая печаталась по мере накопления материала. Наше письмо было помещено на первой странице.

Я долго вертел газету, ставшую для меня такой дорогой, щупал ее, радуясь, что наконец-то голос солдат 16-го особого полка будет услышан армией и страной.

Сколько раз в этот день перечитывал я письмо — не помню. Наконец я пошел по ротам и читал его знакомым солдатам, не говоря про автора письма, требовавшего мира, земли и свободы.

Письмо переполошило полковое начальство. Комитетчики считали, что выносить всякого рода резолюции, а тем более выступать от имени полка могут только одни они — «избранники» солдат. А тут вдруг нашлись люди, которые без всякого спроса и разрешения, самочинно настрочили от полка письмо, содержание которого коренным образом расходилось с их мнением, да еще собрали под ним около двухсот подписей. Оказалось, что революционная зараза проникла и в ряды особых полков и что наш 16-й особый полк ровно ничем не отличался от остальных полков армии.

Золотопогонники принялись за розыски авторов письма.

Из рот начали исчезать солдаты.

Из штаба дивизии приходила в полк телефонограмма с требованием прислать двух-трех солдат на курсы. Командир полка пересылал телефонограмму для исполнения в батальон, где и «намечали» кандидатов.

На «курсы» попадали в большинстве боевики, революционно настроенные солдаты. Из полка «исчезли» самые смелые и решительные. Полк очищался офицерьем от беспокойного: элемента.

Солдаты отправлялись в полковой комитет, требовали, чтобы комитетчики прекратили отправку солдат на «курсы». Но засевшие в комитете поручики делали вид, что им ничего неизвестно. Впоследствии мы узнали, что аресты производились с ведома и согласия комитета.

Обозники, которым по роду их службы часто приходилось бывать в штабе дивизии, видели, как «курсантов» вели из штаба дивизии в Ригу под усиленным конвоем.

Страх охватил полк. Кто же из нас не выступал против войны? А это уже считалось изменой.

Неважно почувствовали себя и мы с Ушаковым. Особенно мы опасались старовера. Ожидая каждую ночь ареста, мы перестали даже раздеваться.

Но страх не отбил у нас охоту читать «Окопную правду». Мы написали об арестах в газету, а дней через пять «Окопная правда» с протестом против расправы над революционными солдатами пришла в полк. Проверяя телефоны в штабе полка, я сунул номерок газеты в адъютантский стол. Скандал получился невероятный. Полковые писаря пошли под арест.

В начале июня дивизия получила приказ о переброске частей на Двинский фронт в 5-ю армию, в 27-й стрелковый корпус, командиром которого был небезызвестный генерал Болдырев.

Дивизия, шла вдоль фронта походным порядком, с развевающимися красными знаменами, под марш оркестров и под глухое уханье тяжелой артиллерии. Внешне она имела вид дисциплинированной части. В действительности это была «больная» часть.

Солнце палило нещадно.

Из колонны отделялись человек десять или пятнадцать, уходили в лес и больше не возвращались.

В тенистой прохладе леса, избавившись от всех походов, они засыпали богатырским сном. А догнать дивизию можно вечером, когда спадет жара.

Навстречу нам попадались штабные автомобили. Окутанные клубами пыли, мчались они, отчаянно гудя, прося дать дорогу.

— Товарищи! Пройдет полк, тогда пускай едут… Мы не хуже их, а пешком идем…

И роты, сомкнувшись плечом к плечу, шли, заняв всю дорогу. Напрасно шофер подавал тревожные гудки, оглядывался по сторонам, куда бы ему свернуть, но по бокам глубокие канавы и лес.

Тогда шофер переводил машину на большую скорость, направляя автомобиль прямо в середину колонны. Расчет был правильный. Колонна, как бы разрезанная невидимой рукой, раскалывалась на две части. А шоферу только этого было и нужно. Точно стрела, влетал он в образовавшуюся щель и, мелькнув, проносился, сопровождаемый свистом, хохотом, гиканьем, ругательствами. Кое-кто из солдат, срывая злость за минутный испуг, вскидывал винтовку и слал вдогонку автомобилю два-три выстрела.

О переброске дивизии толковали по-разному. Одни говорили, что дивизию гонят в новое наступление; другие утверждали, что дивизию вызвали для подавления взбунтовавшейся 5-й армии; третьи уверяли, что дивизию перебрасывают за границу.

Но, увы, на этот раз охотников ехать за границу не было. Не манили нас уже огни блистательного Парижа и Эйфелевой башни. В России куда интереснее стало жить.

— Заберешься в такую даль, а тут возьмут без тебя и разделят землю. Расхватают соседушки лучшие куски, а тебе болотину оставят. Бог с ней, с этой Европой. Может, когда в другой раз, отдохнувши, придется побывать, а сейчас дома работы по горло… — хозяйственно рассуждали солдаты-крестьяне.

В тридцати километрах от Двинска, около станции Калкуны, в пятнадцати верстах от фронта дивизия разбила палатки. Полки шли форсированным маршем. За десять дней мы прошли триста с лишним верст. Давно не делали мы таких больших переходов.

Дивизия не успела как следует оглядеться, как был получен приказ — готовиться к встрече военного министра Керенского.

Кроме 4-й особой Дивизии к Двинску стягивалось много других частей. Шли пехота и кавалерия, артиллерия и инженерные части, броневые автомобили и химические войска. Впервые увидели мы под Двинском батальоны смерти и женские ударные части.

Было ясно, что под Двинском что-то затевается. За войну глаз солдата наметался, и его трудно было провести. А тут еще приезд Керенского.

Ушакова — специалиста по телефону и телеграфу — вызвали в штаб дивизии. Ничего не подозревая, Ушаков поехал, обещая к вечеру вернуться. Но прошла ночь, а его все не было. И тут для нас стало ясно, что Ушакова перехватили по дороге в штаб дивизии и отправили на «курсы».

Потрясенный известием об аресте Ушакова, я хотел идти к командиру полка и сказать, что я тоже большевик. Забрали Ушакова — забирайте и меня.

Потом решил: не лучше ли пойти в роту, взбудоражить солдат, привести их к штабу полка, нагнать на офицеров страху и потребовать освобождения Ушакова? Ступин высмеял меня за эту дурь:

— Ничего твой бунт не даст. Так они по одиночке выхватывают, а тогда ротами начнут забирать. Скажут, у них организация. Заговор могут приписать, в шпионаже обвинить…

— Что же тогда делать? Нас всех, как цыплят, передавят…

— Всех не передавят. Кто-нибудь да останется. Послушаем, что Александр Федорович скажет. На его приезд я возлагаю большие надежды. В полку еще много дураков, которые без ума от него. Послушают его, — тогда узнают, что это за фрукт. Вот тогда мы и пригодимся с тобой. А Павла жалко, но он не пропадет. Не такой он человек. Вот только куда его, сволочи, отправили?

«Солдатский» министр

Нас пригнали на зажатый лесом огромный луг, покрытый густой травой. Через три дня двадцать тысяч солдат, сотни лошадей, десятки батарей вытоптали догола этот луг.