Война - Кирилл Левин

Особенно усердствовали англичане. Эти готовы были драться хоть сто лет. Под конец дело дошло до того, что приедут союзники, а мы — кто куда. Надоела нам болтовня сытых господ, готовых воевать до последнего русского солдата.

Не было у нас пока только представителей партии социал-демократов (большевиков), единственной из всех партий, которая была за немедленный мир без аннексий и контрибуций.

Но мы о ней уже знали хорошо.

Зажигательные лозунги этой партии целиком отвечали нашим тайным желаниям.

Говорили, что в Петрограде большевики издают газеты, но они не попадали на фронт. Представителей этой партии на фронт не допускали, а газеты, брошюры, листовки задерживались и сжигались.

Свободой слова, печати пользовались все партии, но только не большевики. Когда мы спрашивали, чем вызвана такая несправедливость, нам отвечали:

«Большевики — немецкие шпионы. Ленин приехал из Германии в запломбированном вагоне. Большевики работают на немцев. Своими несбыточными лозунгами они хотят поссорить добрый русский народ, натравить одну часть населения на другую; они хотят разложить доблестную русскую армию и этим помочь немцам прибрать Россию к рукам, чтобы сделать ее потом немецкой колонией».

Но, странное дело, чем больше поносили, шельмовали большевиков, тем большим уважением пользовались они у нас, тем с большим нетерпением мы ждали их смелых агитаторов, тем охотнее читали их газеты, брошюры, листовки, каким-то чудом, несмотря на обилие рогаток, все же просачивавшиеся на фронт и всегда являвшиеся дорогими и желанными гостями в окопах, солдатских землянках и блиндажах.

Заполучив петербургскую большевистскую газету, листовку, брошюру, мы уходили в лес, подальше от начальства, эсеров, меньшевиков, шпионивших за нами, где и читали их.

До Февральской революции я не знал, что на свете существует рабочая партия большевиков. А о Ленине я услышал впервые только после приезда Владимира Ильича из-за границы весной 1917 года.

Однажды — это было в конце апреля — я неожиданно спросил Ушакова:

— Ушаков, ты так защищаешь большевиков, что можно подумать, что ты сам большевик. А может, ты анархист.

— Кто я такой? — с улыбкой уставился на меня Ушаков.

Думая, что он боится, я успокоил его:

— Не бойся, никому не скажу.

— А разве это незаметно, кто я? — отвечая на вопрос вопросом, задумчиво проговорил Ушаков.

— Большевик?

— Да, большевик.

Я все же не поверил Ушакову, думал, что он шутит, разыгрывает меня, как это иногда он любил делать. Просто он — революционно настроенный рабочий.

— На этот раз, Ушаков, тебе не удастся меня разыграть.

— А я тебя и не собираюсь разыгрывать.

После небольшого, раздумья Ушаков дрогнувшим голосом продолжал:

— Пройдет немного времени, буржуазия объявит солдат предателями и немецкими шпионами.

— Почему?

— Потому, что солдаты не хотят воевать. Партия большевиков вся состоит из таких, как я, как ты. Мы не хотим, чтобы русский народ умирал за английских, французских и русских капиталистов. Ты смотри, кто только не приезжал к нам из Питера: кадеты, меньшевики, эсеры. А много ты видел большевиков? Их не пускают на фронт, арестовывают. Их боятся. Стоит им только выступить, открыть правду солдатам, как весь фронт поддержит их. А это, знаешь, чем пахнет? Новой революцией, новым восстанием против богачей, помещиков и генералов. Вот почему буржуазия клевещет на большевиков, называет немецкими шпионами. Она хочет, чтобы большевиков чурались, как прокаженных. Но она просчитается. Клевета не спасет русских капиталистов. Как нельзя загасить солнце, так и не потушить им нашей правды. Сейчас русский народ все еще от февральского хмеля никак не может отделаться. Как же, свобода! Царя с министрами сбросили. Но это недолго. Пройдет хмель — и тогда народ сумеет отличить друзей от врагов. Да что тебе говорить, скоро сам все поймешь, да только не проболтайся про наш разговор, — закончил мой приятель.

В поисках правды

Мы только то и делали, что ходили на собрания. Митинг сменялся митингом.

Работать никто не хотел. Кашевары, и те побросали кухни.

Свобода!

Щи варили по очереди.

— Петров, — звал взводный.

— Чего? (А уже не «Здесь, господин взводный»).

— На кухню иди, твоя очередь обед варить.

— А я его никогда не варил.

— Все равно, иди. Твоя очередь.

— Моя? А почему Карпова не назначаете?

— Говорят тебе, твоя очередь, — сердился взводный.

— А ты что кричишь? Это не старый режим. Свобода не для кухни делана…

— Дурья голова, есть-то рота должна что-нибудь?

— А мне какое дело. Пускай кашевары варят. Как на фронт — их нет, а как свобода — так они тут как тут…

Так и сидели роты часто на одном хлебе.

Вслед за кашеварами «взбунтовались» и конюхи. Они тоже захотели попользоваться свободой и наотрез отказались ездить на базу за продуктами и ухаживать за лошадьми.

Свобода!

Иногда кто-нибудь распускал слухи, что Временное правительство потому не заключает мира, стоит за войну до победного конца, что не знает настроения солдат. Министры думают, что солдаты за войну. Генералы скрывают от правительства правду.

Солдаты роты связи стали просить меня сочинить от имени полка поскладнее письмо, сказать правительству, что они не хотят воевать.

Я сочинил письмо в газету. Под письмом собрали подписи и послали в город. Солдаты думали, что письмо поместят в газете. Утром какой-нибудь министр сядет пить чай, возьмет газету, прочтет наше письмо, а потом даст его прочесть Керенскому. Тот обсудит вопрос на Совете министров, и долгожданный мир будет подписан. Немудрёно думали мы тогда.

Несколько дней всей ротой мы ждали в газете появления письма, но его не было. Это рассердило нас. Неужели почта затеряла письмо?

Солдаты снова пришли ко мне:

— Настрочи еще одно письмишко. Да погрознее. Что они, на самом деле? Всю жизнь хотят нас здесь держать?

Мы выбирали поукромнее местечко и начинали коллективно сочинять очередное послание. В письма я вкладывал всю свою душу. Ведь домой хотелось и мне.

Но мы зря старались. Петербургские газеты, точно сговорясь, упорно не хотели помещать наши письма.

Я составил третье письмо, мы его послали с нарочным. Один из солдат роты связи уезжал в отпуск. Мы собрали ему денег на дорогу, дав ему строгий наказ доставить письмо в редакцию газеты и сдать под расписку.

Время шло, а газета письма не печатала. И тут злость охватила нас. Вот, сволочи, сговорились они, что ли, все? Мы, быть может, долго еще продолжали бы ждать, если бы наш нарочный не дал нам знать о себе:

«Ребята, не читайте петроградских газет. Не хотят они помещать нашего письма. Все они стоят тут за войну. До вас, фронтовиков, им нет никакого дела. Плюют они на вас.

Меня, как дезертира, чуть не отправили к коменданту.

И вот теперь я вам сообщаю, что на фронт в полк больше не вернусь. Не советую и вам кормить вшей и писать в петроградские газеты. Не любят они правды. Уж если вздумаете кому писать, пишите большевикам. К ним писать нужно».

Ушаков слушал нас и, загадочно улыбаясь, сказал мне:

— Плохо ты, видимо, письмо сочинял, если газеты не помещают его. Писать лучше надо.

А потом, бросив смеяться, сказал уже серьезно:

— Не той дорогой идем мы, ребята. Штыками говорить надо, языком пускай адвокаты работают…

Дней через десять после этого в полк каким-то чудом попал номер газеты «Окопная правда». Мы слышали, что такая газета издается 436-м Новоладожским полком, но читать нам ее не приходилось, командование полка и меньшевистско-эсеровский полковой комитет принимали все меры к тому, чтобы «Окопная правда» к нам не попадала.

До этого нам ни разу не приходилось не то что читать, но даже видеть большевистские газеты. Мы долго разглядывали «Окопную правду», щупали, даже нюхали. Нам казалось, что такая газета должна отличаться от всех прочих газет не только цветом, размером, содержанием, но и… запахом.

«Окопная правда» писала о том, о чем мечтали мы: братании, мире, доме. Она писала, что мир могут завоевать только сами солдаты.

Поднялись ожесточенные споры. Появились сторонники и противники газеты.

В газете было помещено много солдатских писем с требованием мира. Это окрылило нас. Вот куда бы надо посылать нам свои письма. В тот же вечер в землянку, где жили мы с Ушаковым, ввалилось около десятка солдат. Кто-то крикнул мне:

— Точи карандаш! «Окопка» не погнушается нашим письмом. А то обидно: все пишут, а у нас словно языка нет.

Новое письмо ничем не отличалось от предыдущих. Солдаты 16-го особого полка требовали мира, роспуска по домам и заявляли, что воевать больше не будут. А если господа офицеры, трудовики, Временное правительство хотят воевать, — милости просим, окопы к их услугам. Пускай они занимают наши места и пускай воюют хоть до второго пришествия.