Гай Мэннеринг, или Астролог - Вальтер Скотт

— Нет на свете никого, кто мог бы вылечить мое тело или спасти мою душу. Дайте мне только сказать все, что надо, а потом делайте со мной что хотите, мешать вам я не буду. Но где же Генри Бертрам?

Все давно уже отвыкли от этого имени, и теперь обступившие ее люди с изумлением глядели друг на друга.

— Да, — повторила она еще более резким и пронзительным голосом, — я сказала: Генри Бертрам Элленгауэн. Отойдите от света и дайте мне взглянуть на него.

Все устремили глаза в сторону Бертрама, который подошел к ее ложу. Раненая взяла его за руку.

— Взгляните на него, — сказала она, — все те, кто хоть раз видел его отца и деда, и убедитесь, как он на них похож!

Шепот пробежал по толпе; сходство было столь разительно, что отрицать его было нельзя.

— А теперь послушайте меня, и пусть этот вот человек, — тут она показала на Хаттерайка, который сидел с охранявшей его стражей на сундуке в углу, пусть он только посмеет сказать, что я лгу. Перед вами Генри Бертрам, сын Годфри Бертрама, того, что прежде звался Элленгауэном. Это тот мальчик, которого Дирк Хаттерайк похитил в Уорохском лесу в тот самый день, когда он убил Кеннеди. Я там бродила тогда как тень… Хотелось мне еще разок взглянуть на этот лес, перед тем как покинуть навсегда эти места. Я спасла малютке жизнь, и как я просила, как я умоляла, чтобы его отдали мне! Но они увезли его с собою, и он долго жил за морем. А теперь вот он воротился сюда за своим наследством, пусть они только посмеют его не отдать! Я поклялась хранить эту тайну, пока ему не минет двадцать один год. Я знала, до той поры ничего не будет. Я сдержала свою клятву, но я дала себе еще и другую. Я поклялась, что, доводись мне дожить до дня, когда он воротится, я верну ему владения его предков, пусть даже каждый шаг на этом пути будет стоить человеческой жизни. Я сдержала и эту клятву. И сама сойду теперь первой в могилу. А он, — сказала она, указывая на Хаттерайка, — будет вторым, и скоро к нему прибавится еще один!

Священник выразил сожаление, что никто не записал дословно все, что она сказала; врач же объявил, что прежде всего надо осмотреть рану, а до этого не следует тревожить ее расспросами. Когда она увидела, что Хаттерайка уводят из комнаты, чтобы врач мог приступить к осмотру, она приподнялась на своем ложе и громко закричала:

— Дирк Хаттерайк, теперь мы с тобой только на Страшном суде встретимся! Признаешь ты или нет все, что я сейчас говорила, или посмеешь не признать?

Он обернулся и угрюмо и вместе с тем вызывающе посмотрел на нее.

— Дирк Хаттерайк, теперь, когда ты запятнал свои руки моей кровью, посмеешь ли ты отрицать хоть одно слово из того, что я говорю на смертном одре?

Он снова посмотрел на нее так же непоколебимо и со звериным упрямством в глазах, пошевелил губами, но не произнес ни звука.

— Тогда прощай, — сказала она, — и бог тебе судья! Рука твоя уже подтвердила мои слова… Всю жизнь я была полоумной цыганкой, которую били, и гнали, и клеймили каленым железом; она ходила от порога к порогу и просила милостыню, и как бродячую собаку ее гоняли из прихода в приход. Кто бы тогда поверил ее словам? Но сейчас я умираю, и слово мое не брошено даром, как не даром пролита кровь моя!

Тут она умолкла; все вышли, и при ней остался только врач и еще две-три женщины. Осмотрев ее, врач только покачал головой и уступил место священнику.

Один из констеблей, имея в виду, что Хаттерайка необходимо будет переправить в тюрьму, остановил почтовую карету, которая возвращалась в Кипплтринган порожняком. Кучер, догадавшись о том, что в Дернклю произошло что-то необыкновенное, поручил лошадей одному из мальчишек, полагаясь при этом больше, по-видимому, на почтенный возраст и на степенный нрав лошадей, чем на достоинства своего доверенного лица, и пустился бегом поглазеть, «что там за невидаль такая». Он прибежал как раз в ту минуту, когда толпа фермеров и крестьян, которая все росла, наглядевшись вволю на свирепое лицо Хаттерайка, устремила все свое внимание на Бертрама. Почти все они, а в особенности старики, которые помнили Элленгауэна в дни его молодости, признали справедливость слов Мег Меррилиз. Но шотландцы — народ осторожный; толпа эта не забыла, что поместье перешло уже в чужие руки, и люди только шепотом выражали друг другу свои чувства. Приятель наш, кучер Джок Джейбос, протиснулся тем временем в самую середину толпы. Но не успел он, однако, взглянуть на Бертрама, как попятился от изумления и торжественно воскликнул:

— Чтоб мне света божьего не видать, если это не Элленгауэн из могилы встал!

Это публичное признание беспристрастного свидетеля послужило как бы искрой, которая зажгла все сердца.

В толпе начали кричать:

— Слава Бертраму! Да здравствует наследник Элленгауэнов! Дай ему господь вернуть свое добро и жить с нами так, как предки его жили!

— Я здесь семьдесят лет живу, — сказал один из крестьян.

— А я вместе с отцом да дедом дважды по семидесяти, — сказал другой. — Уж кто-кто, а я-то Бертрама могу узнать.

— А мы вот здесь триста лет живем, — заявил еще один старик, — и я готов свою последнюю корову продать, только бы молодой лэрд в свое поместье вернулся.

Женщины, которых привлекают все чудесные происшествия, а тем более когда героем их оказывается молодой красавец, присоединились к общему хору.

— Да благословит его бог, ведь это живой портрет отца! Бертрама у нас всегда любили! — кричали они.

— Ах, кабы бедная мать его, которая с тоски по нем померла, могла до этой поры дожить! — причитала какая-то женщина.

— Ну, мы ему поможем, — вторили ей другие. — Не дадим мы Глоссину в Элленгауэне жить, ногтями его оттуда выцарапаем.

Несколько человек окружило Динмонта, который был рад случаю рассказать все, что знал о своем друге, и похвалиться тем, что и на его долю выпала честь постоять за правду. Ввиду того что многие из самых зажиточных фермеров хорошо его знали, свидетельство его вызвало новый взрыв восторга. Одним словом, это были минуты порывистого излияния чувств, когда сдержанность холодных шотландцев тает как снег и шумный поток уносит плотину и шлюзы.

Возгласы эти прервали молитву священника, и Мег, уже в полузабытьи, которое обычно наступает перед смертью, вдруг очнулась и вскричала:

— Слышите?.. Слышите? Его признают! Его признают! Ради этого только я и жила. Пусть я грешница, но если проклятие мое накликало беду, мое благословение ее развеяло! А теперь сказала бы еще.., да нет, поздно. Постойте! — продолжала она, поворачиваясь к свету, который пробивался сквозь заменявшую окно узенькую щель. — Разве его нет здесь? Отойдите от света, дайте мне еще разок на него взглянуть. Ах, у меня уже в глазах потемнело, прошептала она и, пристально взглянув куда-то в пустоту, откинулась назад. Все теперь кончено.