Отречение - Мария Анатольевна Донченко

писала, что в Киеве отслеживают тех, у кого родные в ополчении, и просила брата не светиться в социальных сетях. Даже через экран компьютера он ощущал атмосферу страха.

Читая её письма, Матвеев ещё крепче убеждался в своей правоте. Он принадлежал к числу тех, кто смог пересилить страх, и теперь у него было оружие, чтобы защитить себя и родных.

* * *

В номере дешёвой гостиницы с заклеенными белым скотчем окнами старик и двое молодых ополченцев сидели за бутылкой «Лугановы», и Иван в который уже раз за эти дни рассказывал историю своей жизни – на этот раз Артёму Зайцеву.

Их встреча была неожиданной для обоих, когда Фёдор Петрович хотел их познакомить в холле гостиницы – они внезапно заключили друг друга в объятия.

– А мне представлялся Мишей, – первым нарушил молчание Янычар.

– Ну я же не знал тогда, что ты наш, – ответил Артём. – Я вообще думал, ты меня того… – он характерным жестом провёл рукой по горлу. – Потом сказал же… А твоего имени я так и не знал до сегодняшнего дня… И уж тем более – что живу в Москве с твоими родными на одной площадке.

Они рассмеялись, как старые друзья.

Они говорили о прошлом, не зная, что объединяет и разделяет их в настоящем. О прошлом семьи Ермишиных Артём мог говорить много, в том числе о неудавшихся судьбах детей Анны, даже о Наде – за эти месяцы рана успела затянуться, война и новые впечатления отодвинули её на второй план.

Но он говорил мало, больше пил и слушал. Иван знал уже, что у Нади отобрали ребёнка, и она покончила с собой, а младший сын Женя попал в тюрьму на десять лет, как выразился Артём, «из-за одной шалашовки».

В такие минуты он по-хорошему завидовал бывшему начальнику. Как ни крути, Калныньш работал в России десятки лет и прекрасно знал подобные жаргонные словечки, которым нельзя научиться заочно, а Ивану, хоть он и говорил правильно и без ошибок, ещё предстояло вживаться в разговорную русскую лексику.

Но Артём с куда большим интересом слушал рассказ о жизни своего собеседника.

– То есть, кроме «Зима, снежки, варежки», ты совсем ничего не помнишь?

– Практически нет. Я же и язык изучал самостоятельно с нуля. Я же говорил, со мной в Америке работали детские психологи, чтобы я всё забыл…

– Понятно, – мрачно ответил Артём, – значит, тебя ещё маленьким пытались помножить на ноль…

– Что? – не понял Янычар. Это выражение ему тоже раньше слышать не приходилось.

– Помножить на ноль, – пояснил Артём, – если помнишь из школьной математики, любая величина, умноженная на ноль, неизбежно сама становится нулём. Это значит не просто убить, убить человека несложно. Это значит уничтожить человека как личность, то есть как частичку своего народа, потому что личность существует не в безвоздушном пространстве, а формируется культурным окружением, средой, в которой растёт… Понимаешь, о чём я говорю?

Янычар кивнул.

– Они хотели помножить тебя на ноль, – с напором произнёс слегка захмелевший Артём, – и им это не удалось. И не удастся. Мы же, сука, русские. Давайте за это выпьем.

Звякнули стопки, и Артём снова по привычному глазомеру разлил водку на троих.

– Ну что, завтра, значит, обратно на фронт, – просто сказал он, – рад, Фёдор Петрович, что свиделись.

– Завидую, – ответил Иван, – я тоже хотел, а видишь, приходится работать с бумагами…

– Ничего, – подбодрил его Артём, – и на твою долю достанется, не торопись. Мы же, сука, русские…

* * *

– Мне кажется, я Вас раньше встречал, товарищ, – сказал Советник седому ополченцу, стоявшему у крытого брезентом грузовика. – Как Вас зовут?

– Латыш, – представился тот по позывному.

– Вы, кажется, участвовали в Москве в сентябре-октябре девяносто третьего? – вспомнил он. – Вас ещё считали бойцом рижского ОМОНа, если не ошибаюсь. И Вы занимались подземными коммуникациями… Юрий, кажется?

– Юрий. Участфофал, та, – подтвердил ополченец, – только ф рижском ОМОНе я никогта не слушил…

– Это уже неважно, – ответил Советник, – значит, не я один оттуда…

Они крепко обнялись перед машиной с уже заведённым мотором.

…Перед отъездом Юозас ещё раз проверил аккаунт Александры. В сеть она так и не заходила, и он ещё раз написал ей: «Если ты на что-то обиделась, прости меня, пожалуйста. Только напиши».

* * *

И в назначенный час заговорили наши орудия и миномёты, и – в первый раз за войну – пошли вперёд ополченцы Донбасса, и в первый раз назад попятился враг.

Нельзя сказать, что удар был совершенно неожиданным для противника – каждому, кто внимательно рассматривал карту украинского наступления, даже сугубо гражданским, неизбежно приходила в голову мысль о возможности флангового удара.

И всё-таки сработал фактор внезапности, или что-то ещё – но даже командование ополчения не представляло точно, сколько врагов оказалось в эти дни в Южном котле…

Тремя днями позже открыли пропуск через Изварино, блокада была прорвана, и пошли на восток машины с беженцами, на запад с гуманитарной помощью, и в обе стороны – пассажирские автобусы.

По совету Антона Александровича собрался домой и Фёдор Петрович.

Советник пришёл на автовокзал проводить друга, но ненадолго, сославшись на дела.

– Ты же знаешь, Федя, что я ушёл со службы в восемьдесят девятом, не желая служить этим, – сказал он напоследок, – пару лет работал в вузе, потом помотался по коммерческим структурам, и зарабатывал неплохо, а всё же всего во второй раз за все эти годы чувствую себя полезным. В девяносто третьем – и вот сейчас. Мне ж за шестьдесят уже, я ж формально не военнообязанный, а вот нашлось дело. Тогда, конечно, бардак был редкостный, да если быть откровенным, и здесь бардак, дисциплины никакой, но здесь всё-таки взяли оружие, а значит – есть надежда…

На самом деле график дел позволял ему остаться, но он понимал,