В поисках солнца (СИ) - Мария Дмитриевна Берестова

себя аргументы, которые обличили бы эту ложь — и, конечно же, нашёл.

Оттолкнувшись ладонями от стола, он даже чуть подскочил и обличающим тоном возразил:

— Ты мог просто со мной поговорить!

Отец растеряно и беспомощно улыбнулся — какой-то непривычно жалкой, дрожащей улыбкой.

— Но я ведь пытался, Тэн, — мягко напомнил он.

Райтэн мучительно вздрогнул всем телом: вспомнил три непрочитанных и сожжённых письма. Тогда он был уверен, что найдёт там лишь грозные обличения и требования незамедлительно вернуться домой.

И позже, много позже, когда он уже купил в Аньтье лесопилку… Ему случалось пересечься с отцом, случайно, то оказавшись одновременно у кого-то в гостях, то на каком-нибудь мероприятии, а раз или два даже по административным делам.

Райтэн тогда был так занят тем, чтобы изображать собой каменную статую, у которой нет и не может быть никаких чувств, что…

Ошеломление его было в высшей степени велико, но постепенно оно отходило на задний план, вытесняемое глубоким, всепожирающим чувством вины. Вина эта так ощутимо отразилась в его фигуре и взгляде, что Тогнар поспешил вмешаться, пока дело не зашло в совсем уж мучительные дебри.

— Впрочем, — он встал, обогнул стол и, остановившись против сына, продолжил: — Ты снова берёшь на себя не свою ответственность, Тэн. Разве ты виноват в том, что за все эти годы я не пришёл к тебе, просто, сам, и не сказал ничего вроде… — он пошлёпал губами и предположил: — Тэн, твоя холодность причиняет мне боль, не мог бы ты быть ко мне добрее?

Райтэн растерянно заморгал.

— Что? — вновь глупо переспросил он.

— Ну! — Тогнар с деланной непринуждённостью присел на край стола. — Я ведь мог так поступить, верно?

«Нет, конечно!» — в тот же момент мелькнуло в голове Райтэна, потому что ему совершенно не представлялась подобная картина.

— Да, — ответил он из чувства справедливости.

— Вот! — наставительно поднял палец Тогнар. — Но не поступил, так? — Райтэн заморожено кивнул. — Потому что, — продолжил отец, — был то ли слишком глуп, то ли слишком горд. Что, впрочем, — неестественно беспечно махнул он рукой, — в этом контексте одно и то же. Итак, Тэн! — вернулся он к предмету беседы. — Почему ты берёшь на себя ответственность за мой выбор?

Явно растерянный Райтэн пошевелил губами, похмурился, потом начал было:

— Но я ведь…

Резкий жест отца прервал его.

— Если бы я пришёл. — Перебил он. — Неважно, пять лет назад, десять, пятнадцать. Пришёл сам и попросил тебя не причинять мне боль своей холодностью. Ты отказал бы?

Райтэн часто, беспомощно заморгал.

— Нет… — неразборчиво пробормотал он. — Конечно, нет.

— Что возвращает нас к тому, что это был мой выбор, — грустно заключил отец.

Лицо Райтэна скорчилось самым причудливым образом: он пытался не шмыгнуть носом.

— Впрочем, — вернулся к оптимистичному тону Тогнар, — ты ведь тоже мог в любой момент просто прийти сам. Так что давай-ка договоримся по-родственному, и будем впредь считать, что ответственность лежит на нас обоих в одинаковом объёме, да? — он протянул сыну руку, предлагая закрепить договор.

Райтэн дёргано кивнул и руку пожал.

Отстранёно заметил, какая она — рука отца — стала дряблая.

У старшего Тогнара была живая подвижная мимика, что отчасти скрадывало возраст — многочисленные морщины постоянно становились частью выражения лица и казались ситуативными мимическими морщинами, а не постоянными, возрастными. Но рука — рука его так соврать не могла. Это была рука человека, который приближается к шестидесяти годам.

Стыд куда-то ушёл из сердца Райтэна: вместо него там захозяйничала боль. Боль от понимания, что он потерял пятнадцать невосполнимых лет с отцом — а если бы не Дерек, потерял бы отца и вовсе.

Это было уже чересчур; он заплакал.

Отец ничего не сказал; просто обнял его — как, наверно, в последний раз обнимал в глубоком детстве. Ему тоже было больно — за собственную глупость и за то, что не инициировал этот разговор раньше.

Эристика — искусство спора нечестными средствами. Если в основе софистики обязательно лежит подмена, то эристика — это убеждение других в своей правоте вне зависимости от того, есть ли ошибка или подмена в основе. Тогнар имеет в виду, что использует нечестные способы, чтобы доказать истинное утверждение.

9. Что делает людей способными на убийство?

Сперва Илмарт встал закрыть окно, потому что, как ему казалось, задувающий в него ветер может сдуть со стола его перо. Не проработав после этого и пяти минут, он встал снова — частично задёрнуть штору, потому что солнечные лучи засвечивали ему часть карты, над которой он трудился. Однако и после этих метаний работа не наладилась: ему стало казаться, что в кабинете теперь слишком душно, и он встал открыть окно.

— Да что ты мечешься!.. — сердито прошипела Олив, мимо которой он постоянно пробирался туда и обратно.

— Всё, всё! — махнул рукой Илмарт и взялся было за работу… Но ему снова показалось, что дует.

Досадливо вздохнув, он остался на своём месте, чтобы не тревожить Олив снова.

…проблема была не в окне: проблема была в Руби.

Она сидела на своём месте и увлечённо вырисовывала рыб на давешней карте.

И Илмарту казалось, что каждый её мазок проходится прямо по его сердцу, причиняя боль и дискомфорт, — от того он и не мог найти себе покоя.

Мысль о том, что интриганка, заманившая в ловушку его друга, сидит и рисует на его карте — на его карте! — заставляла кровь кипеть от бешенства. Ему хотелось встать и выдернуть карту из её рук. Самым жёстким растворителем стереть всё, что она успела там повывести. Стереть сам след её существования в этом кабинете.

Кровь билась ему в виски: он не мог нанести на своей текущей работе ни одной черты. Постоянно воображая перед мысленным взором, что и эта карта окажется в мерзких руках обманщицы, он мысленно корчился и страдал.

Илмарт считал весьма удачной и разумной стратегию, в которой они трое притворяются, что поверили, будто бы Руби действовала по своему почину и не имела отношения к интригам отца. С точки зрения войны это было правильно. И Илмарт, пусть и не любил игры такого рода, был готов притворяться, быть любезным, улыбаться в глаза и всячески изображать из себя доверчивого болвана.

На карты — его карты! — это было выше его сил!

Она, эта бездушная мразь, держала его карты в руках, выводила на них свои отвратительные картинки, пачкала их своим дыханием!

Ему хотелось придушить её за это святотатство; в какой-то момент он так размечтался, что сломал перо, которое