Московские легенды. По заветной дороге российской истории - Владимир Муравьев

Манифест о восшествии на престол и присяге рассылали из Петербурга несколько ведомств, в том числе Адмиралтейство. Его курьер достиг Москвы первым и вручил манифест начальнику Московского отделения Адмиралтейства, пребывающей в Сухаревой башне. Манифест требовал немедленного исполнения приказа, то есть приведения к присяге. Священник Троицкой в Листах церкви, который должен был провести присягу, несмотря на позднее время (было уже за полночь), поехал к митрополиту Московскому Филарету просить разрешение на проведение присяги. Митрополита разбудили, он с сомнением выслушал священника и велел прислать манифест, чтобы удостовериться в его существовании. Священник отправился за манифестом, Филарет же послал записку о его странном визите генерал-губернатору и спрашивал, как ему поступить.

«Странно было начать провозглашение императора с Сухаревой башни», — объяснял Филарет позже свои сомнения. Присяга обычно начиналась с главного храма России — кремлевского Успенского собора. Тем временем священник вернулся с печатным манифестом, оформленным, как положено, не вызывающим никаких сомнений в его подлинности, и митрополит разрешил проводить присягу. По уходе священника Филарет получил ответ от генерал-губернатора, который писал, что он манифеста не получал и, по его мнению, следует отказать начальнику Московского отделения Адмиралтейства в его просьбе. Но митрополит уже не мог последовать совету генерал-губернатора: в Сухаревой башне служащие Московского отделения Адмиралтейства первыми в Москве присягнули императору Николаю I.

Всего лишь неполные сутки, но зато такие, когда решалась судьба русского престола; солдаты, офицеры и чиновники Московской конторы Адмиралтейства были единственным в Москве подразделением, присягнувшим на верность новому императору.

В русских одах XVIII века «на восшествие», начиная с Ломоносова, одописцы традиционно объявляли новых государынь и государей продолжателями дел Петра I.

Традиция сравнений, параллелей и уподоблений вообще характерна для мышления человека, на каком бы образовательном уровне он ни находился: от академика до малограмотного обывателя. Это — один из основных законов познания: измерение и оценка неизвестного известной мерой.

Широкому распространению в обществе сравнения Николая I с Петром I способствовал А. С. Пушкин. Восьмого сентября 1826 года он был по приказу Николая I доставлен из ссылки к нему на аудиенцию в Москву.

Можно с уверенностью сказать, что разговор царя с поэтом был серьезен и глубок, он касался отношения Пушкина к декабристам, политическому положению в России, планов Николая I на будущее. «Я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России», — сказал Николай I после разговора с Пушкиным. А Пушкин получил веские основания для оценки перспектив наступившего царствования. Свое мнение он высказал в написанном в декабре 1826 года стихотворении «Стансы», посвященном Николаю:

В надежде славы и добраГляжу вперед я без боязни:Начало славных дней ПетраМрачили мятежи и казни.

Но правдой он привлек сердца,Но нравы укротил наукой,И был от буйного стрельцаПред ним отличен Долгорукой.

Самодержавною рукойОн смело сеял просвещенье,Не презирал страны родной:Он знал ее предназначенье.

То академик, то герой,То мореплаватель, то плотник,Он всеобъемлющей душойНа троне вечный был работник.

Семейным сходством будь же горд;Во всем будь пращуру подобен:Как он, неутомим и твердИ памятью, как он, незлобен.

На следующий год во время коронационных торжеств Николай I посетил Сухареву башню, но никакой особой благодарности служащим Московской адмиралтейской конторы он, как и Петр I в свое время Сухаревскому полку, не выразил. Однако народная молва поправила исторический факт. На этом создание мифологии Сухаревой башни не кончилось, о ее продолжении еще будет речь впереди.

В сознании самых широких народных слоев именно Петр выступает тем краеугольным камнем, на котором зиждется историческая репутация Сухаревой башни. Используя авторитет и славу имени Петра Великого, почитатели московской старины в XIX веке и начале XX века ратовали за ее ремонт и реставрацию и неоднократно добивались государственных субсидий на то и другое. В советское время, перевернувшее официальные исторические концепции с ног на голову, этот же факт использовал Каганович при оправдании разрушения Сухаревой башни как исторического памятника, говоря словами ленинского декрета 1918 года, «воздвигнутого в честь царей и их слуг».

Когда же, в 1980-е годы, возникло движение за восстановление Сухаревой башни, имя Петра, к тому времени уже вернувшееся в число советских государственных положительных символов, вновь оказалось одним из главных пропагандистских аргументов за ее восстановление.

Сухаревка

Сухаревский рынок. Фотография 1920-х гг.

Такой же достопримечательностью Сухаревской площади, как Сухарева башня, в течение почти полутора веков был знаменитый, известный по многочисленным московским воспоминаниям, рассказам и преданиям Сухаревский рынок, или попросту — Сухаревка.

Владимир Алексеевич Гиляровский в своем очерке-воспоминании об этом легендарном рынке называет Сухаревку «дочерью войны» — войны 1812 года. И это вполне справедливо, хотя торговля и, более того, вещевой, как сказали бы теперь, рынок существовали у Сухаревских ворот Земляного города и прежде. Л. Н. Толстой, писатель исключительно точный в изображении деталей исторического быта, сообщает, что Пьер Безухов, решив остаться в Москве, покидаемой войсками перед вступлением в нее французов, и совершить покушение на Наполеона, покупает нужный ему пистолет у Сухаревой башни.

Гиляровский прав в том, что 1812–1813 годы стали той эпохой Сухаревки, когда она приобрела общемосковскую и даже общероссийскую известность и когда зародилась главная легенда этого рынка: о сокровищах и редкостях, продававшихся и покупавшихся здесь за бесценок.

Во время своего хозяйничанья в Москве французы грабили все, что попадалось под руку, — драгоценности, церковную утварь, мебель, картины, одежду, посуду, и сносили в дома, в которых они располагались и которые защищали от пожара. И уже тогда в разных районах города образовались рынки, на которых французы продавали награбленное москвичам и друг другу. Об этом рассказывают почти все французские мемуаристы, оказавшиеся тогда в Москве. «Открылся рынок, на котором производился торг между солдатами и чернью, — пишет наполеоновский офицер де ла Флиз. — Тут продавались и покупались вещи, награбленные из брошенных или выгоревших домов». Такие рынки существовали вокруг Кремля, на Никольской и даже вокруг загородного Петровского дворца, куда пожар выгнал французов и где пребывал Наполеон, наблюдалась та же картина. Луи Лабом, штабной офицер, описывает в своих воспоминаниях биваки у Петровского дворца: «Этот лагерь казался ещё более оригинальным благодаря новым костюмам, которые выбирали себе солдаты: большинство, чтоб спастись от нападений, надевали на себя те самые одежды, которые раньше пестрели на рынках… Таким образом, наша армия в это время представляла картину карнавала… Армия страшно радовалась награбленным вещам, и это ей помогало даже забывать свою усталость. Стоя под дождем с промокшими ногами, люди утешались хорошей едой и барышами, которые они извлекали, торгуя всевозможными предметами, принесенными ими из Москвы».

Убегая из Москвы, французы вынуждены были оставить многое из того, что было ими снесено в занимаемые ими квартиры. Вернувшиеся в Москву жители стали разыскивать принадлежавшее им имущество. Поскольку иные вещи оказывались уже не раз перепроданными, то возникали споры, губернатор, полиция были завалены жалобами, требованиями что-то у кого-то отобрать или, наоборот, на незаконное изъятие законно приобретенного. Разобраться в этих спорах не было никакой возможности. Тогда московский генерал-губернатор Ф. В. Ростопчин издал общее решение по всем подобным тяжебным делам. «Было всем оповещено, — вспоминает Е. П. Янькова, — что хозяева могут считать своим все, что найдут в своих домах, но чтобы никто не заявлял прав своих на свои вещи, которые во время неприятеля попали в другое место, а то судбищам не было бы конца».

Однако для того чтобы москвичи свои утраченные, но дорогие им вещи могли бы найти и вернуть их путем покупки, губернатор указал: «Все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте, а именно на площади против Сухаревой башни». И в первое же воскресенье горы награбленного имущества запрудили огромную площадь, и хлынула Москва на невиданный рынок. «Это было торжественное открытие вековой Сухаревки», — отмечает Гиляровский.