История Русской Церкви. 1700–1917 гг. - Игорь Смолич

Эти особенности и определяли его судьбу как человека и писателя, который позволял себе суждения, извинительные разве что для светского богослова, но никак не для ученого монаха. На чрезвычайно злобную, клеветническую критику архимандрит Феодор реагировал, к слову сказать, с таким истинно христианским смирением, что другим представителям ученого монашества было впору только устыдиться. По мнению Г. Флоровского, Бухарев является жертвой конфликта двух течений, типичных для 60–х гг., — «столкновения косности и мечтательности», — конфликта, определившего судьбы столь многих его современников [1490]. В этой связи его перевод в Казань предстает в новом свете, тем более что своеобразная литературная манера Бухарева вызвала беспокойство митрополита Филарета еще в 1848 г., когда Бухарев представил ему рукопись своих «Трех писем к Гоголю», написанных после выхода «Переписки с друзьями» Гоголя. В Казани Бухарев снискал себе симпатии студентов и всего образованного общества, которому нравились его проповеди. Популярностью пользовались его вечера; в этом «оазисе» искали разъяснения многочисленным проблемам, угнетавшим людей 50–х гг., но не находившим свободного публичного обсуждения в неподвижной атмосфере николаевского режима. Правда, абстрактно–теоретические и мечтательно–мистические рассуждения Бухарева лишь в малой степени удовлетворяли эти запросы [1491]. Такого рода деятельность Бухарева вызвала неудовольствие начальства, и его назначили — весьма характерная примета того времени! — как в свое время и профессора Гилярова–Платонова, членом новообразованного Комитета по духовной цензуре в Петербурге. Здесь Бухареву довелось осуществлять цензуру журнала «Домашняя беседа» В. И. Аскочевского, который в своем журнале в необычайно вульгарной форме нападал на Бухарева и на ученое монашество вообще. Миролюбие, смирение и объективность не позволили Бухареву вычеркнуть эти грубости. Они были столь недостойны, что конференция Московской Академии возбудила судебное дело по обвинению в оскорблении. Особо яростным нападкам Аскочевского подверглось сочинение Бухарева «О православии в отношении к современности», вышедшее из печати в 1861 г. Аскочевский называл автора еретиком и осыпал его ругательствами. И эту «критику» Бухарев беспрепятственно пропустил в печать, ограничившись лишь тем, что в журнале «Сын Отечества» дал свои возражения. Последовали новые атаки, и общественность была оповещена, что в ближайшем будущем Бухарев намеревается опубликовать еще более опасную книгу об Апокалипсисе. Возникшие по этому поводу толки заставили Бухарева забрать из типографии свою рукопись. Тем не менее он был уже до такой степени скомпрометирован, что его уволили с должности цензора и отправили в Никитский монастырь в Переяславле, обязав никаких своих сочинений впредь не печатать. Для расшатанных нервов архимандрита это было слишком: он заявил, что желает сложить с себя монашеский сан, так как обет безусловного послушания стесняет его в борьбе с несправедливостью своего церковного начальства. За это его ославили отступником, что еще более угнетало его. Последние годы жизни Бухарев провел в материальной нужде: гонорары за редкие публикации были слишком ничтожны, чтобы обеспечить существование, тем более человека, уже женатого. Он умер в апреле 1871 г. [1492] Судьба Бухарева обнажила прежде всего проблемы ученого монашества, но она указала также на необходимость реформирования духовного образования: господствовавшие в нем воззрения не соответствовали требованиям времени.

Старейшая из академий, Киевская, была преобразована на основе нового учебного плана в 1819 г. После этого около десяти лет она испытывала недостаток в преподавателях. Новый подъем начался лишь в ректорство архимандрита Иннокентия Борисова (1830–1839) [1493]. Он окончил Киевскую Академию в 1823 г., став ее первым магистром, и был назначен инспектором Петербургской семинарии. В том же году он принял монашество и, уже будучи иеромонахом, стал бакалавром богословия в Петербургской Академии. К началу 1826 г. Иннокентий — экстраординарный профессор, а два месяца спустя — архимандрит. На его проповеди в Казанском соборе и в Александро–Невской лавре собиралось множество народу, а появление их на страницах академического журнала «Христианское чтение» разом повысило его тираж. Неблагоприятным следствием популярности архимандрита Иннокентия как проповедника стала критика, которой подверглись его лекции в академии. За свою склонность к философскому обоснованию догматических положений он был обвинен в ложном толковании православия. Вот что пишет Д. С. Ростиславов, знавший Борисова как инспектора и профессора, в своих воспоминаниях о студенческих годах: «Борисов… занимался с большим усердием богословскою иностранною литературою; можно сказать, что он прочитал все, что тогда выходило замечательного в ней, принадлежало ль это тогдашним рационалистам и неологам или защитникам католической и протестантской догмы. Но кроме того, с не меньшим, может быть, усердием он занимался философией, историей, эстетикою, археологией и пр. …Будь сказано не в обиду почитателям покойного митрополита Филарета Дроздова, ученость Борисова была многостороннее, объемистее и современнее учености Московского святителя. Последний мог удивлять всякого чрезвычайно обширным знанием богословия и сочинений отцов Церкви. Но на первого с удивлением смотрели профессоры Киевского и Харьковского университетов, приглашавшиеся к нему на вечера для ученых бесед большею частию о предметах всех почти, а не одних богословских наук… На профессорской должности Борисов был не сухим теоретиком, тяжелым немецким гелертером[*] , но оратором, который воодушевлен и увлечен своим предметом и умеет также воодушевлять и увлекать им своих слушателей… Лекции его… были глубоко обдуманы и излагались в строгой систематической связи». Сначала Иннокентий Борисов читал апологетику и экклезиологию, позднее, в свой последний петербургский год, — догматику. При этом он «смело касался рационалистических идей, конечно, оценивал и критиковал их, как прилично наставнику духовной академии, но и не ратовал против них, как фанатик. Студенты были увлечены этими лекциями, заслушивались их и выходили из класса в полном очаровании от них». Будучи затем ректором Киевской Академии, которую он привел к новому расцвету, он и здесь пленял слушателей своими лекциями [1494].

После продолжавшегося всего один год ректорства архимандрита Иеремии Соловьева во главе Киевской Академии стал архимандрит Димитрий Муретов (1811–1883), который был ректором в продолжение 10 лет (1840–1850) [1495]. Он был сыном церковнослужителя, учился в Киевской Академии и окончил ее в 1835 г. со свидетельством лучшего и по способностям, и по знаниям. Его учитель, ректор академии Иннокентий Борисов, доверил ему как бакалавру преподавание Священного Писания и герменевтики. В 1837 г. Борисов передал Муретову, уже в 1835 г. принявшему монашество, и свои лекции по догматике, в которых последний вскоре превзошел своего учителя, отказавшись от ошеломлявшей смелости его выводов и дефиниций, равно как и их схоластического формализма. Лекции Муретова отличались глубиной и философской точностью. Их содержание покоилось на добротном историческом фундаменте. По скромности Муретов не печатал своих работ по догматике, и большой удачей можно считать уже то, что сохранились по крайней мере записи некоторых его лекций, сделанные одним из его учеников (Н. Д. Оглоблиным). «В лекциях своих и богословскую проблематику стремился он свести к ее духовным истокам, к духовному опыту, — писал Г. Флоровский. — И всегда у него чувствуется вся вопросительность испытующей мысли. Мировоззрение Димитрия приходится восстанавливать теперь по его проповедям. Проповедовать он очень любил, и всего более именно на догматические темы. Говорил он очень просто, но в простых, почти наивных, словах умел выразить всю точность религиозных созерцаний, вскрыть внутреннюю перспективу даже в обыденных мелочах. Димитрий напоминает всего больше именно Филарета Московского — и своей догматической пытливостью, и силой, и последовательностью рассуждающей мысли, и своим даром пластических определений… В богословии Димитрий был именно философ прежде всего. Он исходил из данных Откровения, из свидетельства слова Божия, и затем сразу же переходил к спекулятивному раскрытию смысла и силы догмата. Он не был историком, хотя и придерживался исторического метода в изложении догматики» [1496]. К числу его учеников принадлежал и Макарий Булгаков. В какой степени догматика последнего испытала влияние Муретова, сказать трудно. Возможно, он пользовался записями лекций своего учителя [1497]. Среди профессоров философии в этот период первым был священник И. М. Скворцов (1795–1863), который по окончании (в 1817 г.) Петербургской Духовной Академии преподавал сначала в Киевской семинарии, а затем, с 1819 по 1849 г., — в академии. Скворцов оставил после себя большое число работ по истории философии и разбор философии Канта, но своей популярностью он был обязан в первую очередь лекциям по церковному праву, которые читал в Киевском университете. Он состоял в тесной дружбе с архимандритом Иннокентием Борисовым, впоследствии переписывался с ним. Влияние Борисова на его идеи несомненно. «Философия во всей ее силе нужна в академии, — писал Скворцов своему другу. — Это потребность века, и без нее учитель Церкви не будет иметь важности пред своими учениками» [1498]. Борисов и Скворцов действительно пробудили в студентах академии живейший интерес к философии. Многие будущие исследователи и профессора философии духовных академий и университетов в 30–50–х гг. учились именно в Киевской Академии [1499].