Вера в горниле Сомнений. Православие и русская литература в XVII-XX вв. - Михаил Дунаев

Поскольку отношения Анны и Вронского строятся прежде всего на физиологии пола, эти отношения не могут быть прочными: они постепенно сменяются охлаждением, взаимной неприязнью, постоянной борьбой, которая утомляет обоих своею бесплодностью. Толстой прослеживает этот гибельный внутренний процесс со строгой пристальностью.

Русская литература постоянно обнажала бессодержательность того, что для всякого приверженца цивилизации мечтается пределом блаженства. Полнота земных сокровищ вне жизни духовной — не может быть счастьем. Анна и Вронский устремлялись к трагическому итогу.

Во всех случаях неполноты взаимных отношений, при развитии единственной стороны этих отношений, может существовать лишь одно, что может предотвратить неизбежность крушения: приятие скорби — "в идее Креста" (как о том пишет и о. Василий Зеньковский).

В Анне Карениной идёт борьба между душевным и телесным. Идея Креста же — идея духовного уровня. Но для духовности в жизни Анны места нет.

В случае с Анной и Карениным, Анной и Вронским — духовный исход оказался поэтому невозможным. Лишь Алексей Александрович ненадолго ощутил в себе такое духовное успокоение, но внешние силы при его внутренней слабости разрушили и это хрупкое состояние.

В суждениях критиков и исследователей, писавших о романе Толстого, нередко встречается убеждённость, будто Анна своим поведением бросает сознательный вызов окружающему её обществу. «Прогрессивная» мысль во всяком нарушении общественной морали, а особенно в пренебрежении религиозными заповедями, — склонна усмотреть борьбу за свободу естественных человеческих стремлений, за "духовное раскрепощение" человека и общества. Если не одурманивать себя трескучестью фразы, то под «раскрепощённостью» можно увидеть всё то же банальное своеволие, следствие необузданной гордыни, гуманизма — просто греха, стремления к заурядной вседозволенности. В "Каноне Ангелу хранителю" об этом сказано: "Враг попирает мя, и озлобляет, и поучает всегда творити своя хотения".

Своеволие Анна, несомненно, допускает, но делает это бессознательно и вызова никому не бросает. Она слишком становится рабой греховной страсти, чтобы у неё достало силы противиться, помышляя при том ещё и о каком-то «протесте». И действует она не сознательно — просто увлекается властью бесовского соблазна, помимо собственной воли (своеволие, не забудем, всегда есть скрытое проявление безволия), к тому исходу, к какому всегда враг и влечёт человека, к окончательной гибели.

В Анне действует её натуральный эгоизм, которому она подчиняет всё, не заботясь и не желая думать о последствиях.

В пароксизме эгоистического отчаяния Анна приходит к безысходному выводу: "И все мы ненавидим друг друга…Всё гадко. Звонят к вечерне… Зачем эти церкви, этот звон и эта ложь? только для того, чтобы скрыть, что мы все ненавидим друг друга, как эти извозчики, которые так злобно бранятся".

Всё дурное, что скопилось в её душе, Анна проецирует на окружающий мip и теряет способность видеть вокруг что-то доброе. Во всём и во всех она замечает только ложь, на всё смотрит только с ненавистью: "Всё неправда, всё ложь, всё обман, всё зло!.."

"Того и домогался враг, — разъясняет сущностную основу подобного состояния преподобный Макарий Великий, — чтобы Адамовым преступлением уязвить и омрачить внутреннего человека, владычественный ум, зрящий Бога. И очи его, когда недоступны им стали небесные блага, прозрели уже до пороков и страстей".

Своеволие эгоизма порождает безысходность отчаяния — и оно определяет окончательную гибель Карениной.

Безудержное стремление к наслаждению привело к преступлению, к пере-ступанию черты непреложного запрета. И к неизбежному наказанию. "Мне отмщение, и Аз воздам".

Аз здесь: Бог. И не кто иной, и не что иное. Не абстрактный высший закон, не человеческий суд, не общество. Поэтому обратимся к первоисточнику, к Священному Писанию, чтобы через него осмыслить эпиграф.

Трудно с уверенностью утверждать, из какого места Писания взято изречение, ставшее эпиграфом "Анны Карениной": сам Толстой указания не дал. В Писании же оно встречается трижды. Первоисточник — 32 глава Второзакония, затем апостол Павел дважды явно ссылается на текст Ветхого Завета. Слова Господа относятся к отпавшим от Него и от правды Его. Применительно к роману Толстого можно сказать, что неизбежное возмездие Божие будет направлено против создавших себе кумира из чувственных удовольствий, из наслаждения.

Достоевский, осмысляя роман Толстого, увидел в нём объективное утверждение мысли, противоречащей всем социальным идеологическим доктринам и, добавим от себя, противоречащей идее натуральной непорочности души: "Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из неё самой и что, наконец, законы духа человеческого столь ещё неизвестны, столь неведомы науке, столь неопределены и столь таинственны, что нет и не может быть ещё ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, Который говорит: "Мне отмщение и Аз воздам". Ему одному лишь известна вся тайна мира сего и окончательная судьба человека".

Одновременно с падением Анны совершается восхождение к обретению истины — мучительное восхождение Константина Лёвина. Пути Анны и Лёвина пролегают в несовпадающих плоскостях, и лишь однажды им суждено было пересечься, замкнув тот возводимый автором свод, каким он перекрывал всё романное пространство. Анна и Лёвин встретились — и как будто открылась на мгновение та гибельная пропасть, что могла поглотить карабкающегося ввысь и постоянно оступающегося и срывающегося человека. Лёвин сам почувствовал, что может сорваться, увлечённый прелестью (и в житейском, и в духовном смысле), какую он ощутил в Анне. Сила соблазна её была слишком велика. Лёвин прошёл по самому краю пропасти, но не упал. Он всё-таки был слишком устремлён вверх, и это его спасло.

Лёвин долго живёт мечтой о счастье, не пытаясь одолеть соблазн профанного эвдемонического идеала. Правда, понимает он счастье отлично от прочих: он видит счастье в незамутнённом семейном благополучии. Он вообще выделяется из всего окружения, и по меркам уровня барыни незначителен слишком, если не ничтожен.

Лёвин — человек "от земли", он близок мужицкому пониманию жизни, недаром сознаёт себя частью народа. В городе он чужак, там одолевает его "путаница понятий, недовольство собой, стыд перед чем-то", но стоит ему вновь оказаться в родной стихии, и "понемногу путаница разъясняется и стыд и недовольство собой проходят". Вот что спасает его от падения.

Правда, непосредственного натурального чувства жизни в чистоте у него всё же нет, цивилизация не могла не задеть его, обрекая на многие внутренние муки.

Не оттого ли Лёвин вдруг утрачивает ощущение счастья в браке? Разумеется, причиной того становится отчасти несовпадение реальной семейной жизни с его измышленным идеалом, но это-то дело обычное. Но поскольку для его внутреннего состояния он сам как субъект любви важнее объекта этой любви, то и энергия счастья может у него иметь своим источником прежде его собственные душевные переживания, а не присутствие любимого человека, но собственный-то внутренний резерв вдруг оказывается исчерпанным, и вместо счастья семейная жизнь приносит ему совершенно иные ощущения.

Можно сказать, используя апостольскую истину, что любовь Лёвина долго ищет своего — и оттого в какой-то момент она исчерпывает себя. Поэтому, когда в семье его всё налаживается и уже ничто не препятствует полному наслаждению счастьем, Лёвин входит в состояние отчаяния и близок самоубийству (а это биографический факт из жизни самого Льва Толстого, Лёвы, как звала его жена):

"И, счастливый семьянин, здоровый человек, Лёвин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нём, и боялся ходить с ружьём, чтобы не застрелиться".

В который раз уже русская литература раскрывала эту внутреннюю трагедию человека… "Я молод, жизнь во мне крепка; чего мне ждать! Тоска, тоска!.."

В романе Толстого Лёвин оказывается — парадокс! — в том же внутреннем состоянии, что и Анна, и Вронский. Полный избыток всего, что нужно для счастья, — и полнейшая невозможность счастья.

Кажется, в отличие от Анны и Вронского Лёвин должен обретать счастье в семейной идиллии, во взаимной любви, в осуществлённой мечте, но он не может (повторимся) черпать энергию счастья извне, как то случается со многими любящими. Он, как всякий эгоцентрик, должен удовольствоваться только внутренним источником, а тот иссяк. Прежде он долго жил идеалом счастья, но счастье оказывается слишком неверным.