Белые волки Перуна - Сергей Шведов

А потом и вовсе странные слухи поползли по новгородскому торгу. Всех славянских богов в Киеве посекли мечами и пожгли, а Перуна с позором волокли по мостовым и прилюдно секли витенями. Потом сбросили с пристани в воду и гнали стрелами да копьями от киевского берега. И не только богов секли и жгли, но и чуров, которые родные гонтища защищают от напастей, тоже велено было князем, гнать с подворий аки поганых. Тут уж средь голосов недоумевающих прорезались голоса недовольные. И Хабар, проезжая по новгородским улицам, сам слышал, как кричали из толпы в спину воеводе Добрыне:

- А если твой князь будет нудить за чужого бога, то найдём себе другого Владимира.

Древлянский леший на тот крик зло щурился ледяным глазом и хлопал витенем по червленому сапожку. А торг внимал тем крикам с одобрением, во всяком случае, ни разу не выдал крикунов мечникам Добрыниным. И вновь колыхнулся по Новгороду слух о малом князе Владимире, сыне бога Перуна и богини Макоши, который-де ждёт своего часа, чтобы по велению своего отца, Ударяющего бога, сесть князем в Новгороде и на всех землях русичей.

Не по поводу ли этих слухов, собранных на торгу, звал к себе Хабара воевода Добрыня? Во всяком случае, измаявшийся сердцем боярин без большой охоты подъезжал к Детинцу. А как прыгнул с седла на мостовую, так и вовсе ударило в поясницу болью. Верный признак того, что ничего доброго ныне ждать не приходится.

Челядь Добрынина косо смотрела на боярина. Эти за версту чуют хозяйский гнев и ошибаются редко. Иные даже голов не склонили перед первым на Новгородчине боярином. Кабы не расторопный Косый, то и вовсе не взошёл бы на крыльцо Хабар, простреленный нестерпимой болью.

А в Добрынином тереме его встречал боярин Глот со сладкой улыбкой на толстых, словно свиным салом смазанных, губах. Мудрено было не приметить такую тушу, загородившую стрельчатое окно. Сам хозяин, тоже немалого роста и дородством не обиженный, смотрелся против Глота, нак ястреб против кабанчика. Воевода косил злым глазом в сторону Хабара, словно целился ударить в открытую грудь.

- Если верить боярину Глоту, то ребенок, которого волхвы называют княж Владимиром, приходится тебе внуком, Хабар.

После Добрыниных слов поднесённый мёд не полез в горло боярину. Долго перхал Хабар, собираясь с мыслями, которые как на беду прыснули в разные стороны испуганными пташками.

- Мне ничего про это не известно, воевода, - обрёл, наконец, дар речи Хабар. - А дочь моя Милава пропала с Плеши уже год тому назад вместе с ребёнком. И ребёнку тому действительно дано имя в честь Великого князя - Владимир. Только он сын не Перуна, а боярина Изяслава.

- Врёшь, Хабар, - встрял в чужой разговор Глот. - Ставрова порода вся жуковатая, а младший Милавин сын с огненными волосьями, как и старший твой внук Яромир. Только доброта Великого князя помешала мне тогда разоблачить гулящую жёнку, которая обосновалась в ложнице моего покойного родовича боярина Збыслава.

Боярин Хабар, даром что спиной немощен, схватился за меч и лаял Глота непотребно за возводимую напраслину, не смущаясь присутствием воеводы. Меч Хабару не дали обнажить Добрынины дружинники, а выплеснутая в Глотову рожу брага пролилась попусту на пол.

- Хватит, - хлопнул по столу ладонью Добрыня. - Это не Глот тебя обвиняет, боярин Хабар, это я чиню спрос, именем Великого князя.

У Хабара после этих слов Добрыни сразу пропал запал, и он опустился на лавку без сил.

- И сам я искал Милаву с ребенком, и Ратибор её искал по слову Ладомира, как сквозь землю провалилась жёнка. А то, что на торгу плетут, так это и не про моего внука вовсе.

- Может, и не про твоего, - кивнул головой Добрыня. - Но если в Новгороде поднимется бунт, и в связи с этим бунтом всплывёт имя твоей дочери, то я с тебя, Хабар, шкуру спущу. И внукам твоим не будет пощады, ни старшему, ни младшему. Перуново это семя или не Перуново, но то, что оно волчье, я знаю не хуже Глота.

- А не ты ли, воевода, ещё недавно клялся именем Перуна? - не удержался в злобе Хабар, хотя лучше бы ему промолчать.

Добрыня, однако, на слова боярина не обиделся, а поднялся из-за стола и лениво прошёлся по горнице медвежьей походной. И годы его не берут: как был по молодости силы немеряной, так и сейчас ударом десницы сшибает с ног быка. Своими глазами это видел Хабар на одном из воеводиных пиров. Ну и разумом тоже не обделили Добрыню при рождении, разве что добротою обнесли. Снимет он Хабарову шкуру без жалости и породу его изведёт под корень. В этом сомневаться может разве что совсем глупый. И помощников у Добрыни будет немало, да хоть того же боярина Глота взять. Так и целит кабан мутным глазом на Хабарово добро. А Перун-бог, выходит, ныне не защита. Слабоват он оказался против пришлого бога, вот и выжил тот его из Киева, а теперь, того гляди, сживёт и с Новгорода. А боярин Хабар в той распре между богами окажется крайним.

- Я против греческого бога худого слова не скажу, - пошёл Хабар на попятный. - Коли Великому князю он люб, то значит и мне по сердцу.

- Тебе, Хабар, веры нет, - выкрикнул визгливым паскудным голосом Глот. - Ты сызмала Перунов печальник.

- А ты сызмала кланялся греческому богу, - Хабар даже плюнул в сердцах на пол, потревожив любимого Добрынинного выжлеца.

Воевода на Хабаровы слова дёрнул подбородком и встал у входа, загораживая гостю путь к возможному бегству. В холодных глазах его была усмешка. С той Перуновой искрой в глазах он снял уже не одну голову во славу славянских богов. И приняв иную веру, он вряд ли стал мягче сердцем, но ведь не сглупа же пошёл за Владимиром новгородский воевода. Значит, выгоду в этом почуяли и Великий князь, и его дядька.

- Выходит, ты, Хабар, готов кланяться истинному богу?

- А что я, хуже других? - удивился Хабар. - Кто, как не я, открыл новгородские ворота Великому князю, пока Глот бражничал с Ярополковым наместником. И далее во всех делах служил я Владимиру подмогой. А если ныне греческий бог Великому князю люб, то люб он и боярину Яромиру.

Боярин Глот что-то перхал в углу, но Добрыня не слушал его, а стриг глазами Хабара. Но, видимо, ничего против Великого князя в сердце боярина не выстриг, а потому и отпустил с миром, бросив лишь негромко на прощание:

- Помни, о чём был разговор, Хабар.

А и без того Хабару не забыть его слов. То ли от пережитого страха, то ли от прибавившихся забот, но боль в спине отступила. С воеводина крыльца порхнул боярин соколом и в седло пал, не дожидаясь помощи мечников. А как выехал из Детинца, так страха и вовсе стало меньше, и мысли зажужжали в голове растревоженными пчёлами. На родное подворье боярин вернулся не то чтобы в злобе, но в тревоге великой, а потому и не сдержал руки на холопье нерасторопство. Лень-то поперёд них родилась, патлатых и заспанных. Полон двор лоботрясов, а некому у боярина принять повод. Едва не растянулся Хабар в полный рост, ступив с маху в коровью лепёшку. Вот это скотское непотребство он и вытер о толстые зады. Может, и дальше воевал бы Хабар, поучая челядинов, как надо жить, да расторопный Родя шепнул ему на ухо несколько слов. Запал у боярина пропал мигом, да мало того, что пропал, но ещё и в холодный пот его бросило. И было от чего похолодеть Хабарову сердцу.