Избранное - Меша Селимович

— А как я помогу?

— Не знаю. Попроси вали освободить его.

— Не посмеет. Они боятся друг друга.

— Ну, тогда нет ему спасения!

— Мать, говоришь, у него. Что ж он о ней не подумал? Дети думают только о себе, о родителях не помнят.

— Побойся бога, Шехага, неужто даже мертвому сыну простить не можешь, что думал не так, как ты?

Этого он уже не стерпел, я поразил его в самое сердце — почему, понять не могу. Он закричал, глаза его налились кровью:

— Сукин сын! Что тебе от меня надо?

И тут же опустил голову, ломая пальцы. Потом тихо сказал, не глядя на меня:

— Ты не должен был этого говорить.

— Ради тебя говорю. Помирись с ним. Прими мертвого с печалью, а не с яростью. Молодые часто делают глупости, им хочется невозможного. Как твоему сыну, как Рамизу.

— Вы с ним друзья?

— Нет. Мы едва знакомы.

— Почему ты за него заступаешься?

— Потому что за него некому заступиться, потому что он один, потому что он честный человек.

— Тебе тоже нужна помощь, я думал, ты будешь говорить о себе.

— Мне грозит нищета, ему — смерть. Его участь горше.

— Боже мой, еще один безумец! У нас все, кто хоть чего-нибудь стоит, безумцы. И мой сын, и ты, и этот Рамиз.

— Потому безумец, что думает не о себе, а о других? И за это он должен умереть?

— Властям он нужен?

— Очень. Взбесили их его речи.

Вдруг на лице его появилось злорадное выражение:

— А что, если мы его выкрадем? Ведь сдохнут от ярости!

Вот те на! Только я подумал, что изгнал из него дьявола мести, а он опять за свое. От своего горя он признает одно лекарство — причинить горе другому.

— Да, не очень им это будет по душе,— согласился я, увидев неожиданную возможность спасти Рамиза. Шехагины резоны меня не касаются.

Удивительно, как внезапно он меняется: с лица уже сошло зловеще-мрачное выражение, он собран и решителен, тонкая усмешка в уголках рта выдает ликование, руки лежат спокойно одна подле другой, спина выпрямилась. Это новый Шехага, человек, замышляющий месть.

В такие минуты он наверняка забывает про свою боль. Но сейчас в его злорадных замыслах заключено не только мщение. Они помогут спасти человека.

Теперь Шехагу не остановить. Затронь я случайно в нем добрую струну, она прозвучала бы слабо и еле слышно.

Насколько зло живее и активней! Да поможет нам бог! Он хлопнул в ладоши, руки делали свое дело с готовностью, не мучаясь, не корчась.

Вошла молоденькая девушка.

— Кликни ко мне Османа!

Тут же вошел Осман, словно стоял под дверью, и, возможно, с этой самой молоденькой девушкой. У обоих глаза горели, как лампады.

Шехага потирал ожившие руки.

— Садись! Надо вызволить одного человека из крепости.

— Есть несколько способов,— не задумываясь ответил Осман.— Я за самый дорогой.

— Договорились,— отозвался Шехага.

И это все!

Осман Вук весело посмотрел на меня и спросил Шехагу:

— Молока принести?

— Потом.

Пора идти, дать им с глазу на глаз все обсудить. Я пробыл здесь дольше, чем рассчитывал, и гораздо дольше, чем предполагала Тияна.

Она спросит, для чего Шехага звал меня. А он и не звал.

Спросит, о чем мы говорили. Не обо мне.

Спросит, поможет ли? Ни он, ни я об этом даже не вспомнили.

Спросит, чему же я тогда радуюсь? И я не сумею объяснить ей, чему я радуюсь.

13. Похищение

Ночь в канун байрама была бурная.

Последний день поста Осман Вук сидел в трактире Зайко, трезвый, спокойный, почти торжественный. На сей раз трактир открыт и для прочих гостей (обычно по требованию Османа его закрывали), однако все знали: сегодня здесь гуляет Осман, празднует конец поста, окончание долгого рамазана, завтрашний байрам, да и просто, видно, пришла охота покутить, а причин Османовых кутежей никто не доискивался, слишком часто пришлось бы над ними голову ломать. Веселиться он умел, как никто другой, все поднимал вверх дном, разгоняя скучную застоялую тишину города. Отцы взрослых сыновей и мужья молодых жен теряли покой — сыновья выходили из повиновения, а молодые жены мучились бессонницей и, жалуясь на головную боль, далеко за полночь сидели у окон и вздыхали, за что многие получали всамделишную головную боль от нежного рукоприкладства мужей, считавших своим долгом на всякий случай выбить дурь из бабьих голов, всегда склонных к опасным мыслям.

Сеймены в эту пору старались не выпускать Османа из виду, ходили за ним как пришитые, с трепетом ожидая, что он еще выкинет. Но держались на расстоянии, остерегаясь его безудержного гнева.

К вечеру, уже в сумерках, в трактире приготовили стол с закусками и охлажденным вином. Хозяин трактира Зайко, важный, подтянутый, и двое слуг в праздничных одеяниях тихо и расторопно делали последние приготовления для этого бесшабашного богослужения, а старый цыган Камо, лучший в городе скрипач и певец, и его пятеро сыновей были уже наготове и подобострастно ели глазами Османа и его друзей — гуляк, игроков, скандалистов, шутов, пьяниц, главных дебоширов города.

Как только в крепости раздался пушечный выстрел, возвестивший конец поста, Осман поднялся, оскоромился, так сказать, кусочком хлеба и чаркой ракии, поздравил всех с праздником — бог знает, вспомнят ли они о нем завтра,— и пошло веселье.

Сеймены и ночные караульщики всю ночь кружили вокруг трактира, но оттуда доносились лишь песни, музыка, смех, крики, ни один человек за порог не вышел.

Все это мне рассказал Махмуд Неретляк, ночь напролет гулявший с Османом и его компанией; прикорнув утром на час-два, он вылетел из дома, желтый как лимон, но радостный и счастливый, словно сбылись все мечты его жизни. Он гулял с самим Османом Вуком! Об этом все должны знать.

Никогда не добраться бы ему до Османа и трактира Зайко — для него это все равно что попасть во дворец к паше,— если бы не счастливый случай. Осман Вук пришел звать меня, но зловеще сведенные брови Тияны убили во мне всякую охоту веселиться. «Никогда не ходил, не пойду и сейчас»,— утешал я себя, а что другое мне оставалось?

Махмуд слушал как зачарованный и наверняка думал, что я болван, который не знает и никогда не узнает, что такое настоящий кутеж, раз я отказываюсь от приглашения, которое каждый истинный мужчина непременно принял бы. Но я, видно, не истинный мужчина и потому предложил Осману вместо себя моего приятеля Махмуда, он, мол, знает толк в таких вещах, и в компании от него будет больше пользы, чем от меня.

Махмуд с благодарностью взглянул на меня и с надеждой — на Османа, трепеща, как девушка на смотринах — возьмут замуж или не возьмут, а когда Осман согласился, у него даже в горле заклокотало и дыхание перехватило от такой чести, но он быстро пришел в себя и с достоинством поблагодарил за приглашение.

Откровенно говоря, я удивился, что Осман его позвал, однако не это была моя главная забота. Я вышел с ним, чтобы спросить, не собирается ли он сегодня вызволить Рамиза — ночь больно подходящая, все гуляют. Он улыбнулся:

— Я тоже гуляю!

Я остался стоять в растерянности, а Осман, хохоча во все горло, ушел.

На следующий день Махмуд рассказывал, что пьянка удалась на славу: и то сказать, для такого дела нужны настоящие люди! Удальцы, право слово, все как на подбор, особенно Осман, да и его, Махмуда, не зря позвали. Он им показал, как надо пить — медленно, долгими глотками, покатав ракию на языке, а не опрокидывать в горло залпом: это слишком просто и долго не продержаться. Правда, потом и он пил залпом и хлебал ракию из тарелки, но это уже на заре, когда все напились до беспамятства, кроме Османа, конечно. Махмуд и скрипачей научил, как следует играть — тихо, благородно, чтоб за двери музыка не выходила, а пробирала до сердца, чтоб горло сжимало, а ты и понять не мог, с чего бы это. Осман Вук отдал ему должное, сам признал, что с Махмудом веселее пир пировать, и все обнимал его, словно родного брата или лучшего друга. Да Осман Вук [13] не волк вовсе, а истинный лев, он может все, что могут другие, зато другие могут далеко не все, что может он. С ним не соскучишься: лихой, веселый, мужественный. У Махмуда челюсти заболели от смеха и удивления; умри он вчера, и не узнал бы, какие люди на свете есть. Осман самый веселый, самый занятный, самый лучший, умный, храбрый человек из всех, кого он встречал в своей жизни. Никаким даром не обделила его судьба! Играл на домре, а Рамо пел, потом он пел, а Рамо играл, затем плясал какой-то черкесский танец — ничего лучше Махмуд в жизни не видел, потом — румынский с Зайко. Незадолго до полуночи явились какие-то неотесанные чурбаны и давай портить веселье, требовать, чтоб Рамо играл для них, чтоб прекратили пляску. Осман им и так и эдак объясняет: сидите, мол, и пейте, не портите нам праздник, и мы вам мешать не станем. А они и слушать не хотят и нахально так отвечают: «Мы, мол, давно опекуна похоронили. Не нравится — скатертью дорожка» — и все такое прочее, слушать — с души воротит, ну, думаю, что-то будет. Но с Османом шутки плохи. Он тихонько встает и вразвалочку, не спеша, словно торопиться ему некуда, подходит к одному чурбану — даром что тот ростом под потолок, еле в дверь протиснулся,— дал ему по правой щеке, дал по левой, да наотмашь, изо всей силы, у того колени и подкосились. Осман подошел к другому, надавал и ему оплеух, у бедняги голова знай мотается из стороны в сторону и вовсе слетела бы с плеч долой, если б на шее не держалась, рука у Османа что твоя палица, тот уж и не знает, на каком он свете. Потом Осман приказал открыть двери и выставил обоих, велев на глаза не показываться, покуда живы. Те втянули головы в плечи, словно нашкодившие мальчишки, и давай бог ноги. А Осман вернулся к застолью и как ни в чем не бывало спросил: