Лев Толстой: Бегство из рая - Павел Басинский

Это действительно больной и даже страшный вопрос. Разрешить эту ситуацию могли только самые близкие люди. По разным причинам они не сделали этого. Это глубоко семейная проблема, касаться которой даже сегодня нужно предельно осторожно. Но одно можно сказать определенно: субъективной вины жены Толстого здесь не было. Не может быть виновен человек, который не способен управлять собой, сам же это прекрасно понимает и сам страдает от этого.

Горький так объяснял ее положение:

«В конце концов – что же случилось?

Только то, что женщина, прожив пятьдесят трудных лет с великим художником, крайне своеобразным и мятежным человеком, женщина, которая была единственным другом на всем его жизненном пути и деятельной помощницей в работе, – страшно устала, что вполне понятно.

В то же время она, старуха, видя, что колоссальный человек, муж ее, отламывается от мира, почувствовала себя одинокой, никому не нужной, и это возмутило ее.

В состоянии возмущения тем, что чужие люди отталкивают ее прочь с места, которое она полвека занимала, София Толстая, говорят, повела себя недостаточно лояльно по отношению к частоколу морали, который возведен для ограничения человека людями (так у Горького. – П.Б.), плохо выдумавшими себя.

Затем возмущение приняло у нее характер почти безумия.

А затем она, покинутая всеми, одиноко умерла, и после смерти о ней вспомнили для того, чтоб с наслаждением клеветать на нее.

Вот и всё».

Роль Черткова в написании завещания Толстого была, конечно, огромной.

Во-первых, без Черткова завещания не было бы. Всякий, кто сколько-нибудь представляет себе душевный склад личности Толстого, должен понимать, что подготовка этой юридической бумаги, которая переписывалась несколько раз (!), была для него, пожалуй, самым тяжелым испытанием в жизни. И дело даже не в мировоззрении Толстого, согласно которому нельзя решать духовный вопрос, прибегая к помощи государства. Главное – это душевный склад его личности, особенно в последние годы, месяцы и дни жизни. Подписать юридический документ против семьи означало для него возбудить в людях зло по отношению к другим, причем в самых близких людях, за которых Л.Н. чувствовал свою ответственность.

Во-вторых, в своей книге Чертков скрыл факт, что в 1904 году он вынудил Л.Н. ответить на «вопросник», который уже являлся в глазах В.Г. формальным завещанием. До 1909 года Чертков не знал, что этот «вопросник» не имеет юридической силы. Но даже не зная об этом, он тем не менее втянул Толстого в создание еще одной формальной бумаги – первого варианта юридического завещания, подписанного Л.Н. на даче Черткова в Крекшино 18 сентября 1909 года.

Да, Чертков был прав, когда писал, что «решение его (Толстого. – П.Б.) прибегнуть к завещанию было предпринято без моего ведома и во время моей вынужденной разлуки с ним». Но он не пишет, что при Толстом постоянно находились три его доверенных лица: Саша, Гусев и Маковицкий. Он не пишет, что секретари Толстого Гусев и Булгаков были определены в яснополянский дом Чертковым, причем на условиях, мягко говоря, вызывающих смущение. Например, Булгаков должен был вести ежедневные записи о том, что происходит в доме, и передавать их (!) Черткову. Фактически это была слежка за Л.Н. и его семьей.

Наконец, Чертков не пишет, что на протяжении всей «разлуки» с Л.Н. он неоднократно донимал его письменными просьбами о юридическом оформлении своих прав на его новые тексты. Эти просьбы терзали Толстого, вызывали в нем «неприятное» чувство, но каждый раз Л.Н. соглашался с ними.

Беспредельная любовь к Черткову – один из самых загадочных феноменов душевной жизни Толстого. Сколько раз во время переписки и прямого общения Чертков грубо вторгался в семейные отношения, интригуя против жены Толстого и дочерей, которых отец любил больше всего на свете! И всякий раз это не только сходило Черткову с рук, но и он выходил победителем. Всегда!

«Получил, милый друг, ваше разочаровавшее меня во всех отношениях письмо. И за то спасибо. Разочаровало то, что о себе ничего не пишете определенного. А я всё жду. Разочаровало, и даже неприятно было о моих писаниях, до от какого-то года. Провались все эти писания к „дьяволу“, только бы не вызывали они недобрых чувств», – пишет Толстой в Крекшино из Кочетов.

Что это за писания? Чертков просил передать в готовящийся по случаю пятидесятилетия Литературного фонда сборник повесть «Дьявол», которую Толстой двадцать лет прятал от жены под обшивкой кресла, но она была обнаружена и вызвала ярость у С.А. Он уточнял, что поскольку С.А. выдает повесть как написанную до 1881 года, это может вызвать проблемы при публикации. Что это, если не вторжение в интимные дела семьи? И это вторжение было тесно связано с проблемой литературных прав, на которые претендовал Чертков.

В декабре 1909 года по настоятельной просьбе Черткова Толстой письменно подтверждает его исключительные права как «уполномоченного Л.Н. Толстого по делу проведения в печать впервые появляющихся писаний». Это был венец многоступенчатых попыток Черткова стать юридически законным единственным литературным агентом при Толстом. Опубликованное сразу в нескольких газетах («Новая Русь», «Русское слово» и «Русские ведомости) с одобрительной припиской Толстого „Письмо в редакцию“ Черткова стало видимой верхушкой айсберга под названием „Завещание Толстого“.

И последнее. Говоря о «вынужденной разлуке» с Толстым, Чертков странно «забыл», что 30 июня и 1 июля 1909 года он и Л.Н. встречались в деревне Суворово в трех с половиной верстах от Кочетов. Это «радостное свидание» организовала дочь Толстого Татьяна Сухотина. Свидание было тайным, ибо о нем не знала С.А. Ее муж в это время гостил у дочери в Кочетах. Но с точки зрения закона оно было неподсудно. Суворово находилось в Орловской губернии (на границе с Тульской), а Черткову был запрещен въезд лишь в Тульскую губернию.

О чем они говорили с Чертковым?

По свидетельству Маковицкого, тоже гостившего в Кочетах, Толстой, вернувшись с последнего свидания, «чувствовал себя слабым после напряжения, вызванного серьезными разговорами с Чертковым». 2 июля Толстой спал до 9 утра, потом еще лежал в постели и почти весь день не работал, раскладывал пасьянсы и опять-таки спал. «Пульс был неравномерен, – фиксировал Маковицкий, – и реже обыкновенного: к четырем часам дня, когда Л.Н. лежал, пал на 60, температура – 36, а у Л.Н. норма 72 и 36,6. Изжога, озноб в спине, и холодно всему телу».

Таково было физическое состояние Толстого перед тем, как вернуться в Ясную Поляну, где и грянул «стокгольмский» семейный кризис.