Разрыв франко-русского союза - Альберт Вандаль

28 мая после полудня Наполеон торжественно простился с собравшимися в Дрездене дворами. Всю следующую ночь во дворце шла непрерывная суматоха. Чины императорской свиты, флигель-адъютанты, ординарцы, шталмейстеры, адъютанты флигель-адъютантов – выходили на главный вестибюль и торопливо сбегали с лестниц. Рано утром Наполеон вышел из своих покоев; он остановился на несколько минут в зале, где стоял почетный караул, чтобы в последний раз принять добрые пожелания и знаки почтения Фридриха-Августа; затем, нежно обняв Марию-Луизу, быстро отправился в путь. Еще не было и пяти часов утра, а его почтовая карета уже катилась по мостовой, и вслед за нею мчался военный конвой, нарушая утреннюю тишину топотом лошадей и бряцанием оружия.[556]

30 отбыл в Потсдам и прусский король, крайне довольный – как приказал он возвестить всей Европе в дипломатическом циркуляре – “драгоценными днями”[557], проведенными им в Дрездене. Мария-Луиза оставалась в Дрездене до 4 июля, затем отбыла в Прагу, где император разрешил ей провести несколько недель у родителей. Там, чтобы утешить и поразвлечь ее, предполагалось давать в ее честь балы, празднества, блестящие приемы. Между прочим, имелись в виду поездка в Карлсбад, посещение рудников Франкенталя, их иллюминованных на этот случай галерей и гротов, стены которых, покрытые блеском металлических руд, казались усыпанными бриллиантами.[558] Император – ее отец – будет осыпать ее благословениями, императрица расточать ей не вполне искренние ласки, и, наконец, после многих уверений в нежных чувствах, мачеха и падчерица расстанутся холоднее, чем встретились. Вестфальская королева уехала из Дрездена через час после императрицы и вернулась в Кассель. Вюрцбургский великий герцог направился в Теплиц, и в течение нескольких дней все общество государей рассеялось. В Дрездене наступили тишина и спокойствие, но глаза все еще были ослеплены всем виденным. Как будто по небу пронесся метеор, оставив за собой горящий пурпуром и блеском след. Но мало-помалу его свет начал бледнеть и гаснуть. После восторга вступило в свои права размышление, и многие спрашивали себя, не было ли виденное ими чудо только блестящим миражом. “Чудный сон”, – вздыхая, говорил добрый саксонский король, трепетавший иногда за сверхчеловеческую судьбу, с которой он связал свою собственную. “Чудный, но слишком короткий сон”[559].

V

Герцог Бассано остался в Дрездене до 30 мая. Накануне его отъезда вслед за императором по дороге к Северу, ему был сделан визит, доставивший ему большое удовольствие. Его посетил консул Синьёль, избранный посредником в затяжных переговорах, которые велись с Бернадотом. Почти два месяца Синьёль непрерывно шмыгал между Швецией и местопребыванием французского правительства. Теперь, явившись снова, он похвастался, что привез вести, которые в состоянии вполне удовлетворить нас. Как будто счастье, прежде чем покинуть Наполеона, хотело осыпать его своими обманчивыми дарами, ибо последняя, единственная, не считая России, противящаяся ему сила, видимо, склонялась пред ним и готова была вполне подчиниться. Бернадот приносил повинную и просил позволения занять в наших рядах свое место. Опираясь на собственноручную записку принца, Синьёль указывал на положительные основы к примирению и соглашению. Оставаясь верным своей неотвязной мечте, Бернадот не затрагивал вопроса о Финляндии; он желал только одного – чтобы ему дали Норвегию, предлагая уступить датчанам, в возмещение за Норвегию, шведскую Померанию и уплатить двенадцать миллионов. Он говорил, что если согласятся удовлетворить его желание, он примет нашу сторону и не будет считаться с прежними обязательствами; что подпишет союзный договор, двинет против России пятьдесят тысяч человек, отдаст себя в распоряжение Наполеона и во всем будет следовать его указаниям. Если потребуется, он даст слово не женить своего сына без позволения императора.[560]

Такая неожиданная перемена фронта могла бы поставить в тупик, если бы ее совершил кто-нибудь другой, а не Бернадот. Впрочем, она все-таки заинтриговала историков. Ее истинный, характер и причины были предметом многостороннего рассмотрения. Была ли эта перемена искренна? Чистосердечно ли возвращался к нам Бернадот? Или же следует предположить, что, отказываясь от своих обязательств к России и открывая переговоры с Францией, он просто хотел выиграть время, выждать исхода войны, или, по крайней мере, исхода первых сражений; и тогда уже без промаха принять решение? Хотя второе объяснение гораздо правдоподобнее первого, но истина, в том виде, как она рисуется по шведским документам, говорит иное. Бернадот заботился сохранить за собой право входа в наш дом не только из страха перед нашими военными силами. Это не помешало ему двумя месяцами раньше принять в отношении императора вызывающий тон и заключить союз с его врагами. Причина в том, что он боялся, что Россия не посмеет вступить в борьбу и бросит его на произвол судьбы. Этот страх внушил ему в самое последнее время его посол в Петербурге граф Левенхильм на основании некоторых, опровергнутых дальнейшими событиями, подозрений, которые, придя на ум шведскому послу, страшно обеспокоили его. Ключ к разгадке этой тайны дает отчаянная депеша Левенхильма от 17 апреля.

Нами было уже указано, что известие о франко-австрийском союзе произвело на царя удручающее впечатление. Это испытание было для него очень тягостно, и Левенхильм, который сразу же уловил это, счел долгом предупредить свое правительство. Он немедленно же написал своему королю. “Император крайне удручен известием об австрийском союзе. Здесь предполагалось, что Австрия так или иначе вмешается в дело, но никогда не думали об оборонительном и наступательном союзе. Император, как видно, вполне предался на волю Божию, и решил поступить так, как повелевают ему честь и безопасность России. Но в душе он угнетен. Он видит, что вокруг него создается европейская лига и начинает бояться за исход”. Не приведет ли этот страх и к тому, что теперешняя твердость Александра растворится под воздействием Румянцева, и царь поддастся его малодушным советам? Подобную слабость царя, – которой, к слову сказать, совершенно не было, – Левенхильм вполне допускал и почти предсказывал. “Нет сомнения, – продолжает он, что, увидев сочувствие своим излюбленным идеям о мирном соглашении с Францией, канцлер скоро возьмет верх и не упустит случая восторжествовать над бесконечно более благородными и мужественными стремлениями императора”[561]. Нужно прибавить, что в известных кругах петербургского общества было большое смятение. Многие задавались вопросом; не приведут ли упорство и воинственная политика императора Россию к гибели, и не следует ли дворянству прибегнуть, ради спасения государства, к крайним мерам? “Вашему Величеству трудно представить себе, – продолжал Левенхильм, – до чего в настоящее время доходит свобода речей в столь деспотической стране, как Россия. Чем ближе подходит гроза, тем более высказывается сомнений в искусстве того, кто держит в своих руках бразды правления... Император, осведомленный обо всем, не может не знать, до какой степени упало к нему доверие его народа.