СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ. ТОМ 1 - Клод Фаррер

Вы прекрасно перенесли и то, и другое испытание, но затем, к крайнему моему сожалению, силы изменили вам, и ваш организм пришел в необыкновенно расслабленное состояние. Умоляю вас, верьте, что если бы только это зависело от меня, я приложил бы все усилия, чтобы не повредить вашему здоровью и сохранить в неприкосновенности ваши силы.

Наступило молчание. Я отступил назад, собираясь удалиться. Но он заговорил снова, на этот раз медленным и торжественным тоном. И я продолжал внимательно слушать его.

— Сударь, того, что случилось, исправить уже нельзя, И самое лучшее будет — примириться с совершившимся фактом. Но в вашем положении есть, отчасти, и выгодная для вас сторона. Всякие препятствия к тому, чтобы немедленно предоставить вам полную свободу… отпадают теперь сами собою.

Вчера, конечно, могла быть речь о том, чтобы удержать вас здесь на некоторое время, но именно потому, что мы имели дело с молодым, крепким человеком в полном расцвете физических и умственных сил. А сейчас, когда вы стали дряхлым стариком когда все ваши силы и способности расшатаны до последней степени, чего можем мы бояться с вашей стороны?

Итак, сударь, вы свободны, свободны без всяких ограничений. Когда только вы пожелаете, выход из нашего дома будет немедленно открыт для вас. И вы можете идти всюду, куда вам будет угодно направиться. Для нас вполне достаточно, чтобы вы никогда и никому на свете не рассказывали о том, что вы видели и узнали в нашем доме. И вы не будете рассказывать об этом.

Я слушаю, не прерывая, его речь. Меня нисколько не удивляет речь о неожиданно дарованной мне свободе. Я продолжаю слушать, и всякое слово маркиза все так же неизгладимо запечатлевается в моем мозгу. Теперь я хорошо понимаю, в чем дело. Тяжкое испытание, которому я подвергся, отразилось на моей воле, на моих мыслях, кажется, даже на самом разуме: все мои душевные силы ослабели, пришли в какое-то разреженное состояние. И та пустота, что образовалась в моей голове, в моей памяти, она восполняется теперь чужим разумом, чужой волей, которая диктует мне приказания, требует от меня молчания…

Опять я слышу этот голос:

— Помимо прочего, мы уже дали вам слово, что ваша возлюбленная, мадам де…, еще вчера вечером оставившая наш дом, никогда в жизни не вернется сюда.

Мадам де…, моя возлюбленная? Ах, да!..

Впрочем, я уже не думал об этом… Правда, ведь я стал таким старым… И сердце, кажется, тоже цепенеет во мне… Я очень стар теперь, и многое совсем, совсем изменилось в моей душе…

Мадам де… Мадлен… Она никогда не вернется сюда.

— Ну что же? Прекрасно!..

Вот и последние слова маркиза:

— Прощайте, сударь.

Все кончено.

При выходе из дома, сначала на пороге двери, обитой железом, потом — на последней из ступенек крыльца, слышу голоса графа Франсуа и виконта Антуана. Один за другим, они тоже говорят мне:

— Прощайте, сударь.

Я прошел через сад, с трудом двигаясь в густой траве и задевая головой сплетшиеся ветви сосен и кедров. Калитка из сада была открыта. Я вышел на волю.

И теперь я иду по пустынной равнине, сам не зная куда, навстречу восходящему солнцу…

XXXV

Я шел целый день все прямо и прямо, не знаю по какой дороге…

Только проходя по какому-то мосту, подъемному мосту, я понял, что пришел в Тулон, и узнал его улицы и дома. Под аркою городских ворот я взглянул наверх и заметил, что на небе уже появился красноватый отблеск заката. Видимо, день склонялся к вечеру. Ноги мои были покрыты дорожною пылью и едва передвигались. Но я продолжал идти вперед совершенно бессознательно, повинуясь какой-то неведомой силе, как кусок железа, притягиваемый магнитом…

Через несколько шагов дальше мне пришлось проходить мимо одной лавки. Вдруг рядом с собою я заметил какого-то старика, необыкновенно дряхлого на вид, в лохмотьях, с низко согнувшимся станом. Лицо его заросло густою белою бородою, взор казался совсем потухшим. Я остановился, и он тотчас же последовал моему примеру. Я понял тогда, что я смотрел на собственное отражение в зеркале магазина.

Еще дальше, завернув за угол, я вдруг увидел свой дом.

Вот куда влекла меня двигавшая мною сила. Мои ноги внезапно отказались служить мне, и я должен был остановиться, прислонившись к стенке дома, находившегося напротив. Я стал смотреть вокруг…

XXXVI

Я смотрел во все глаза…

Вся улица была полна народу: тротуары, мостовая — все было занято, везде толпились люди. Многие были в трауре. В стороне стояла группа офицеров; в центре ее виднелись белые султаны, должно быть, начальствующих лиц. Вот появился кто-то в широких лентах через плечо. По статной фигуре и благородному профилю я узнал моего вице-адмирала, тулонского губернатора…

Несколько священников теснились вокруг креста. Подальше выстроилась рота колониальной пехоты. Солдаты составили ружья: они ждут чего-то…

В открытых окнах виднеются головы любопытных. Все взоры обращены в сторону дома, в котором я жил. Входная дверь его задрапирована черным сукном. Две серебряных буквы вышиты на бархатном щите. Я различаю инициалы: А. Н. — Андрэ Нарси.

А! Вот это что — это мои похороны.

Вот подводят и погребальную колесницу: толпа раздвигается, чтобы пропустить ее. Лошади красиво убраны. На всех четырех колоннах у колесницы развеваются большие султаны из перьев. Вот несут венки… Десять, двадцать, тридцать венков с трехцветными лентами…

Какое-то движение в толпе… Должно быть, это выносят тело. Да. Из аллеи, ведущей к крыльцу, показываются факельщики. Они идут быстро: видимо, нести мой гроб не тяжело. Я стараюсь приподняться, чтобы разглядеть лучше. Это плоский гроб, как делают всегда у нас в Тулоне, и весь закрыт складками флага, наброшенного сверху…

Но я вижу не только один гроб… я вижу больше… я вижу другими глазами, иным зрением, которое проникает сквозь горы, утесы, кустарники… Не деревянные же доски гроба остановят его! Да, я вижу хорошо! Слишком хорошо…

Заиграла музыка. Кортеж двинулся…

Улица теперь совсем опустела. Все окна снова закрылись.

Я остался на месте, прислонившись к стене, у которой стоял. Потом пошел опять, перешел на другую сторону улицы, направляясь к своему дому. В самом деле, куда мне идти больше?

Входная дверь, завешенная траурными украшениями, по-прежнему отворена настежь. Я прошел в переднюю и остановился.

Там поставлен маленький стол, задрапированный крепом: на нем перо, чернильница и длинный траурный список. Ветер, врывающийся в открытую дверь, шелестит листами этого списка… Все они сплошь покрыты подписями. Мои знакомые, товарищи и немало посторонних лиц, по принятому здесь обычаю, вписали сюда свои имена.