Костры амбиций - Том Вулф

Принесли первое. Фэллоу выбрал себе овощное патэ. Патэ оказалось маленьким розоватым полукружием, от которого в виде лучей отходили палочки ревеня. Полукружие помещалось в левом верхнем квадранте огромной тарелки. На первый взгляд казалось, что это просто рисунок на тарелке, наведенный глазурью в стиле «арнуво»: испанский галеон плывет по красноватому морю куда-то вдаль… на закат… Но закатное солнце как раз и было этим самым патэ с лучами из ревеня, а галеон не нарисован, а выложен по тарелке соусами разных цветов. Этакая живопись соусом. В тарелке Раскина была клумба из плоской зеленоватой лапши, аккуратно сплетенной в рогожку, на которой сидела стайка бабочек с крылышками, сделанными из нарезанных ломтиками шампиньонов; душистый перец, лук, спаржа и каперсы служили им в качестве тел, глаз и усиков. На этот экзотический коллаж Раскин даже глазом не повел. Он заказал бутылку вина и с удвоенным жаром продолжал повествование о взлетах и провалах в своей карьере. Провалах? Да уж не без этого. Накладки случались, и не раз. Главное — это решительность. Решительные люди принимают великие решения не потому, что они умней других, то есть необязательно поэтому, а потому, что они принимают их гораздо больше, а стало быть, больше вероятность, что некоторые окажутся великими. Фэллоу уловил его мысль? Фэллоу кивнул. Раскин прервался и хмуро посмотрел, как Рафаэль с подручными хлопочут вокруг большого круглого стола по соседству. Прибудет мадам Такайя. Раскин явно страдал оттого, что его оттесняют на задний план.

— Все они рвутся в Нью-Йорк, — угрюмо заметил он, не поясняя, кого имеет в виду, хотя это и так было ясно. — Раньше в Париж, а теперь вот сюда. Какие бы они ни были шишки у себя на родине, а все равно мучаются, как подумают, что в Нью-Йорке до них никому нет дела. Вы знаете, кто она? нет? Она императрица, а Такайя — император. Называет себя президентом, но это они все так. На словах они все за демократию. Замечали? Жил бы сейчас Чингисхан, был бы президентом Чингизом или пожизненным президентом, как Дювалье. Нет, наш мир — это нечто. Там у нее десять или двадцать миллионов бедолаг вздрагивают и корчатся на земляных полах своих хижин, стоит ей пальцем шевельнуть, а она ночами не спит оттого, что в Нью-Йорке, в ресторане «La Boue d'Argent» не знают, кто, к дьяволу, она такая.

Охранник мадам Такайя всунул в дверь огромную азиатскую голову и обвел глазами помещение. Раскин кинул на него злобный взгляд.

— Но даже в Париж, — продолжал он, — не приезжали из такой несусветной дали — с юга Тихого океана. Вы на Ближнем Востоке случаем не бывали?

— Ммммммм-н-н-н-нет, — полсекунды подумав (соврать не соврать), выдавил из себя Фэллоу.

— Обязательно побывайте. Без этого не понять, что происходит в мире. Джидда, Кувейт, Дубай… Знаете, чего им там хочется? Им хочется строить стеклянные небоскребы, чтобы было как в Нью-Йорке. Архитекторы им объясняют, что они спятили. Стеклянное здание, да в таком климате — это же кондиционер надо гонять двадцать четыре часа в сутки. Целое состояние угрохаешь. А они только плечами пожимают. Им-то что? В их руках все топливо мира.

Раскин хохотнул.

— Я объясню вам, что я понимаю под решениями. Помните энергетический кризис — начало семидесятых? Тогда это так называлось: энергетический кризис. А для меня это самое большое везение в жизни. Все вдруг заговорили о Ближнем Востоке и арабах. Как-то обедаю я с Вилли Нордхоффом, и он заводит разговор о мусульманской религии, ислам называется, — что, мол, каждый мусульманин стремится перед смертью посетить Мекку. «Тутти кашштый хренофф мусульманин кочет». Он всюду совал множество «хренов» — думал, от этого будет казаться, что он бегло говорит по-английски. Ну, и как он это сказал, у меня словно лампочка над головой зажглась — чик! А мне при этом почти шестьдесят, и я в полном прогаре. Тогда как раз большой сброс на бирже получился, а я ведь двадцать лет только тем и жил, что покупал и продавал ценные бумаги. У меня была квартира на Парк авеню, дом на Итон-сквер в Лондоне и ферма в Амении, штат Нью-Йорк, но я прогорел, был в отчаянии, и тут над головой зажглась лампочка. Я говорю Вилли: «Вилли, — говорю, — а сколько там мусульман-то?» Он говорит: «Не снааю. Миллионы, тесятки миллионов, зоттни миллионов». Я тут же, прямо на месте, принял решение. Займусь авиаперевозками. Каждого хренова араба, который «кочет» в Мекку, я туда доставлю. В общем, продал дом в Лондоне, продал ферму в Амении, чтобы наскрести деньжат, и взял в аренду три моих первых самолета — старенькие «Электры». А у жены, этой чертовой идиотки (я говорю о бывшей жене), все мысли только о том, куда мы теперь будем ездить на лето, раз нельзя в Амению и нельзя в Лондон. Тут такое дело закрутилось, а у нее, дуры, будто других забот нет.

Рассказывая, Раскин раззадорился. Он заказал красного вина, крепкого, от которого в желудке у Фэллоу разгорелся сладостный пожар. Фэллоу заказал блюдо под названием «телятина буги-вуги», которое состояло из полосок телятины, маленьких квадратиков маринованных красных яблок и орехового пюре, и все это уложено так, что похоже на картину Пита Мондриана <Пит Мовдриан (1872-1944) — нидерландский живописец. Создатель неопластицизма — абстрактных композиций из прямоугольных фигур, окрашенных в основные цвета спектра.> «Буги-вуги на Бродвее». Раскин заказал «медальон микадо из филе ягненка» — блюдо, представляющее собой ярко-розовые овалы мяса из ноги ягненка с маленькими листиками шпината и тушеными черенками сельдерея; все это было разложено в виде японского веера. Два стакана огненного красного вина Раскин ухитрился осушить со скоростью поистине пугающей, если иметь в виду, что он при этом ни на минуту не умолкал.

По его словам выходило, что в первых рейсах в Мекку он нередко участвовал сам — как член экипажа. Его арабские агенты меж тем забирались в самые отдаленные деревушки, уговаривая местных жителей поскрести по жалким своим сусекам и оплатить стоимость авиабилета, чтобы совершить магический хадж в Мекку за несколько часов вместо тридцати или сорока дней. Многие из них самолета никогда в глаза не видели. Они приходили в аэропорт с живыми овцами, ягнятами, козами и курами. Никакой силой нельзя было оторвать их перед посадкой от их стада. Они понимали, что полет длится недолго, но что же они будут есть, когда прилетят в Мекку? Так что вместе с хозяевами в салон грузили и скот — орущий, блеющий, писающий и какающий где ни попадя. В салонах постелили пластиковую пленку, прикрыв сиденья и полы. В общем, люди летали в Мекку бок о бок со своей живностью буквально впритирку — этакие летучие кочевники в пластиковой пустыне. Некоторые из пассажиров тут же принимались раскладывать в проходах палки и хворост, собираясь готовить обед на костре. Отваживать их от такой практики было поистине жизненно важной задачей экипажа.

— Но самый-то интересный случай, скажу я вам, произошел, когда мы однажды в Мекке съехали с посадочной полосы, — продолжал Раскин. — Ночь, садимся, пилот замешкался, длины полосы не хватило, и шасси бац, бац, бац по песку, а потом правое крыло вдруг в него зарылось, самолет развернуло чуть не на триста шестьдесят градусов, и только после этого мы остановились. Это ж господи Иисусе! — мы думали, среди всех этих арабов с их овцами, козами и курами паника подымется по полной программе. Думали, смертоубийство начнется. А они, смотрим, говорят нормальными голосами, в окошко поглядывают, а там пожар начинается — кончик крыла загорелся. Я к тому, что вся паника была только среди нас самих. Потом они встают, этак обстоятельно, не торопясь, и, собрав свои торбы, мешки, скотину и всякое такое, спокойно ждут, когда им откроют двери. Стоят ну хоть бы что! — а мы напугались до полусмерти. И тут до нас доходит. Они думают, что так и надо. Ага! Они думают, что так и положено останавливать самолет! Втыкаешься крылом в песок, разворачиваешься, это приводит к остановке, и можно выходить! Вся штука в том, что они на самолете раньше никогда не летали — ну откуда ж им знать, как его останавливают! Решили, что так и надо! Решили, что так и положено!

Это воспоминание вызвало у Раскина раскатистый влажный хохот, грудь у него заходила ходуном, хохот перешел в судорожный кашель, лицо налилось кровью. Упираясь руками в край стола и откинувшись на спинку диванчика, он повторял: «Кхыммммм! Хмммммм! Хмммммм, хммммммммм, хммммммммм», будто продолжая с веселым недоумением вспоминать только что описанный случай. Он склонил голову, словно глубоко обо всем этом задумался. Потом уронил голову набок, изо рта у него вырвался звук, похожий на всхрап, и он припал плечом к плечу Фэллоу. У Фэллоу мелькнула мысль, что старикан уснул. Фэллоу повернулся, чтобы заглянуть Раскину в лицо, но тот всем телом навалился на него. Фэллоу в испуге дернулся, и голова Раскина очутилась у него на коленях. Лицо старика уже не было красным. Теперь оно было пугающе серого цвета. Рот приоткрыт. Дыхание вырывается частыми мелкими всхлипами. Не размышляя, Фэллоу попробовал снова привести его в сидячее положение. Это было все равно что пытаться поднять мешок удобрений. Держа его и подталкивая, Фэллоу видел, что две женщины и двое мужчин за соседним боковым столиком наблюдают за ним с презрительным любопытством, какое бывает у людей, когда на их глазах происходит нечто непотребное. Никто, разумеется, и пальцем не пошевельнул. Теперь, когда Раскина удалось посадить на диванчик прямо, Фэллоу заозирался в поисках подмоги. Рафаэль, два старших официанта, один младший и его помощник хлопотали вокруг большого круглого стола, готовя его к прибытию мадам Такайя и ее гостей.