Обыкновенная история в необыкновенной стране - Евгенией Сомов

Люди рассаживаются кружком у огня, вытаскивают из золы лепешки и кладут на круглый медный поднос. Крепкий чай уже готов, и его разливают в пиалы. Все говорят тихо, уважая это вечернее затишье. Спокойные, морщинистые от солнца лица чабанов обращены к огню: они как бы вслушиваются в степь и ведут тихую беседу.

Природа и люди — все здесь сливается в единый кочевой мир. Он существует сотни лет, неизменный и независимый. Но именно сюда, в эти необъятные степи, советская власть сослала целые неугодные ей народы: немцев, чеченцев, ингушей, карачаевцев, крымских татар, греков и даже корейцев.

Снова клетка столыпинского вагона, и снова куда-то везут и ничего не говорят, куда. И только на следующий день поздно вечером заклокотал ключ в замке, и хмурый сержант в коридоре лениво скомандовал: «Выходи!».

Ба! Да ведь это же здание железнодорожной станции Кокчетав! Восемь лет назад, после суда, с этого перрона я был отправлен в Карагандинский лагерь. Круг замкнулся.

Но почему я снова здесь, а не на свободе: мой срок уже два месяца как окончился.

Примерно через час меня и еще пятерых выгрузили из милицейского «воронка» и заперли в камере областного КПЗ.

Лишь только утром стало все ясно.

Маленькая комната залита ярким весенним солнцем. Спиной к этому солнцу и лицом ко мне сидит за столом толстая рябая женщина в военной форме и держит в руках какую-то бумагу.

Я все-таки неисправимый оптимист! Мелькает мысль: меня привезли в город, где судили, чтобы выдать паспорт и освободить.

Наконец, эта бумага оказывается передо мной, и я должен ее прочитать и подписать. В верхней части листа бросился в глаза большой советский герб, и далее пошли стандартные слова: «На основании Указа Верховного Совета от…». Ах, нет терпения все это читать. Отыскиваю свою фамилию и на следующей строчке читаю:

«…Сослать навечно»

Боже мой, за что?! Я же отсидел, отработал, отстрадал свой срок заключения! Кто может теперь сослать меня без суда, да еще и «навечно»?

Советская власть все может, это власть особая, тоталитарная. Вместо того, чтобы для каждого освободившегося по особой политической статье снова тратить время на процесс суда, просто решили издать один Указ и всех таких ссылать без суда навечно. Прощайте, мои надежды, я никогда не окончу университет, никогда не буду жить в родном город! Я буду вечно гоним. По «Указу».

Морозный ветер обжигает лицо, не спасает и брезент, который нам бросили в кузов грузовой автомашины. Через окошко кабины я вижу, что там сидит вооруженный сержант МВД. Нас везут по заснеженной степи куда-то вдаль. То и дело колеса машины увязают в снегу, и водитель бросается с лопатой откапывать их, а мы в это время пытаемся как-то согреться, танцуя в кузове. Проезжаем какие-то деревни, замерзшие озера: и нет конца этой дороге. Лишь вечером, когда совсем стемнело, машина затормозила у двухэтажного деревянного здания и въехала во двор: «Выходи!». В конце коридора нас заперли в какой-то темной комнате. Но это уже не тюрьма, это просто комната с нарами. Лишь наутро стало ясно, что мы в районном селе Арык-Балык, по-казахски «Рыбная река». Двести пятьдесят километров на запад от железнодорожной станции, шестьсот на север и восемьсот на восток. Конец света.

Я сижу перед каким-то офицером МВД, которого здесь именуют «комендантом», и опять в руках у меня бумага с гербом: «Положение о ссыльнопоселенцах». Пахнуло лагерным режимом: хотя колючей проволоки здесь нет, но есть сотни «нельзя» и «ты обязан». Нельзя выходить за пределы поселка без письменного разрешения комендатуры: уйдешь — будешь посажен в карцер, а если попытаешься убежать, то дадут тебе двадцать пять лет лагерей за саботаж советской власти. Ты должен работать, и найти сам себе работу в течение месяца. Не найдешь — будешь послан на тяжелые работы для комендатуры: копать ямы, грузить уголь, пилить дрова.

Никакого паспорта я, конечно, не получил, а только справку ссыльного. Первый месяц я должен ежедневно являться на отметку в комендатуру, расписываться в журнале в том, что я еще не убежал.

Наконец, нас выпустили в село. С крыльца комендатуры открылась красивая панорама: с одной стороны бесконечная заснеженная степь, с другой — высокие сопки, покрытые густым сосновым лесом, внизу озеро. Село можно различить только по заснеженным буграм крыш и дымкам, поднимающимся в морозное небо.

Лагерь приучил меня не заглядывать далеко вперед, а жить сегодняшним днем. Все-таки это уже какая-то свобода: я иду по улице, и за мной никто не идет с автоматом. Я могу свернуть налево, а могу и направо. Странное чувство! А иду я по этим заснеженным улочкам, чтобы найти себе жилье, или, по крайней мере, ночлег, а то опять нужно будет ночевать на нарах в комендатуре. Денег в комендатуре мне дали немного, как-то просуществовать месяц можно, а дальше сам должен зарабатывать.

В центре поселка дома сложены из солидных сосновых бревен, крыши под дранкой или шифером, большие дворы для скота, окна со ставнями и глухие заборы. В общем, сибирская деревня. Ох, и неприветливая она! Стучу в каждый двор, в ответ слышу свирепый лай собак. Люди здесь особые: редко встретишь приветливое лицо. Какая жизнь — такие и лица. Иной хозяин и ворот не отворяет, увидит из окна, что чужой что-то хочет, и машет, мол, проваливай. Наконец, какая-то старушка меня надоумила:

— Да, ты, сынок, не там квартиру себе ищешь. Тут челдоны живут, они ох как вашего брата не любят. Ты ищи в конце улиц, там ваши.

В конце улицы кончились деревянные дома и начались саманные мазанки, наполовину врытые в землю, с плоской глинобитной крышей. Тут живут ссыльные народы. Внутри домов земляной пол, вместо кроватей нары. Как бы снова лагерь.

Но мне повезло: какой-то старик на улице указал мне на большой деревянный дом в центре, где живет вдова с сыном. Муж ее, Красиков, бывший председатель райисполкома, погиб на фронте. В комнату, которую мне сдали, нужно было проходить через большую кухню, где постоянно толклась хозяйка, толстая баба лет пятидесяти, с обиженно-злым лицом. Условия, на которых она сдала мне комнату, были унизительными: она могла входить в эту комнату без стука, так как в ней оставались шкафы с ее вещами, ничего в комнате я не мог менять и располагал только небольшим диваном, под которым и должен был хранить все свои вещи. Но после лагеря мне и эта комната показалась роскошным отелем. Единственным проявлением великодушия со стороны хозяйки было разрешение брать из самовара по утрам кипяток. Так началась моя «вольная» жизнь.

Ну, а теперь как можно скорей нужно искать работу. Профессий у меня накопилось много, но все они в этой глуши бесполезны. В селе есть большой совхоз, машино-тракторная станция, лесопильный завод и разные мастерские: все они не проявили ко мне никакого интереса. Наконец, кто-то узнал, что я ветеринарный фельдшер, и посоветовал обратиться в сельхозотдел райисполкома. Я с надеждой принял этот совет, но все мои попытки пробиться на прием к начальству оказались безуспешными: видимо, со мной, ссыльным, не хотели иметь дело. Я писал и отправлял туда свои заявления, убеждая, что в животноводстве я мастер на все руки.