Лекции по патрологии I—IV века - Н. И. Сагарда

Дальнейшие главы апологии по своему содержанию обычно разделяются на две части (cap. 4—30 и cap. 31-41); на такое деление, по-видимому, указывает и сам автор, когда о библейских книгах говорит, что они древнее эллинских учений и столь божественны, что не могут быть сравниваемы с их заблуждениями (cap. 29). Именно оба эти свойства, по мнению Татиана, составляют отличительные признаки христианской религии, и соответственно с этим он приводит в пользу христианства двоякого рода доказательства: возвышенное учение его и древность.

В первой части Татиан дает краткий очерк христианского учения, говорит об отношении Бога и Логоса, о воскресении, творении, об ангелах, с резкой критикой языческого учения о Боге и нравственного состояния языческого мира, и опровергает несправедливые нападки на христианство. Эллины не имеют никаких оснований возбуждать против христиан государственные власти и ненавидеть их как самых преступных людей. Они исполняют все гражданские повинности самым добросовестным образом, уплачивают кесарю подати и оказывают повиновение, пока он не притязает на почитание, какое приличествует одному Богу. «Если мне велят отречься от Бога, в этом только не послушаюсь и скорее умру, чем покажу себя лжецом и неблагодарным» (cap. 4). Вслед за этим Татиан переходит к изложению христианского учения о Боге и мире, о грехопадении и искуплении, и одновременно с этим подвергает критической оценке соответствующие заблуждения эллинов, и особенно осмеивает языческих богов, которые смотрят на единоборцев и каждый покровительствует своему, женятся, растлевают отроков, совершают любодеяния, смеются, сердятся, убегают, получают раны (cap. 8). «Послушайтесь меня, эллины, и не объясняйте иносказательно ни басен, ни богов ваших; допустив это, вы уничтожите своих богов. Ваши боги или нечестивы, если они таковы, какими представляете их, или, если обратить их в естественные явления (посредством аллегорического истолкования), они уже не то, что вы говорите» (cap. 21). Изложив основные черты христианского нравоучения, он беспощадным образом выставляет пустоту и нравственную испорченность язычества (cap. 22-24). «Я отверг [и] ваши законоположения, — говорит Татиан. — Должен быть один и общий для всех образ жизни; а теперь, сколько городов, столько законодательств, так что одни почитают гнусным то, что по мнению других прекрасно. Так, эллины признают незаконным брачное сожительство с матерью, а у персидских магов это почитается прекрасным установлением; педерастия осуждается варварами, но она пользуется особым преимуществом у римлян, которые стараются собирать стада мальчиков наподобие коней пасущихся» (cap. 28). Эту часть Татиан заканчивает убеждением не порицать лучших себя, и если кто называется варваром, не находить в этом повода к презрению (cap. 30).

Вторая часть (cap. 31—41) представляет доказательства, что христианская философия древнее эллинских учений. «Пределами у нас будут, — говорит Татиан, — Моисей и Гомер, потому что они оба жили в древнейшие времена; последний древнее всех поэтов и историков, а первый — родоначальник всей мудрости у варваров. Итак, возьмем их для сравнения, и мы найдем, что наше учение древнее не только образованности эллинов, но и самого изобретения письмен» (cap. 31). Если Гомер, певец Троянской войны, обозначает начало греческой культуры, то Моисей жил не менее как за 400 лет до Троянской войны [(cap. 39)]. Если же греки хотят указать на время до Гомера, то Моисей жил раньше и древних героев, и древнейших писателей. «А так как он древнее по времени, то ему должно верить более, нежели эллинам, которые, не признавая того, заимствовали у него учение; ибо многие из их софистов, по своему любопытству познакомившись с писаниями Моисея и подобных ему философов, старались переделать их учение, во-первых, для того, чтобы думали, что они говорят что-нибудь свое, вовторых, для того, чтобы то, чего они не понимали, прикрыть вымышленной словесной оболочкой, придавая истине вид басни» (cap. 40). Эти хронологические вычисления высоко ценились Климентом Александрийским (Strom. I, 21 [.101—102]), Ориген называл их «высокоучеными» (Contra Celsum I, 16), а Евсевий делает выписки из них (cap. 31 — Praeparatio Evangelica Χ, 11.1-5; cap. 36—42 — ibidem Χ, 11.6—35). Рука об руку с положительными доказательствами и здесь, как и в первой части, идет полемика против язычества, которая как бы невольно возвращает автора к мысли о нравственной чистоте христиан и безупречности строя их жизни и взаимных отношений. «У нас нет, — говорит он, — пустого стремления к славе, ни разногласия во мнениях. Мы отделились от общепринятого и земного учения, мы повинуемся заповедям Божиим, следуем закону Отца нетления и отвергли мнения человеческие; не одни богатые у нас философствуют, но и бедные даром пользуются учением; ибо все, что исходит от Бога, так высоко, что нельзя заплатить за него дарами мирскими. Мы допускаем всех, кто хочет слушать, будет ли он старик или юноша, и всякому вообще возрасту у нас воздается честь; впрочем, распутство от нас далеко. И мы не лжем, говоря это. Прекрасно было бы, если бы преклонилось ваше упорство в неверии; но если и не будет этого, все-таки наша вера останется твердой, опираясь на Божием свидетельстве» (cap. 32). В заключение Татиан говорит: «Я, наконец, узнал Бога и Его творение и готов предстать перед вами для исследования учения, и не изменю своим убеждениям относительно Бога» (cap. 42).

Произведение Татиана Oratio ad Graecos, вследствие отсутствия точных данных относительно жизни и деятельности автора, вызывает много вопросов, для разрешения которых мы не располагаем достаточным материалом. Прежде всего, ставится вопрос о том, не была ли апология Татиана в собственном смысле речью, обращенной к языческому обществу. В последнее время настойчиво выдвинуто с соответствующим обоснованием мнение, что Oratio была действительная речь, произнесенная Татианом в 172-173 гг. в Эдессе или Антиохии при открытии им школы на Востоке после удаления из Рима[467]. Эта мысль, не так отчетливо и без обоснования в подробностях, была высказана еще в XVII в. (Tillemont), но по серьезным мотивам была отвергнута; теперь же выдвинута вновь. Татиан был софистом, прежде чем сделаться христианином, — об этом он сам говорит (cap. 35: σοφιστύσας τά ύμέτροί). Софистика II в. характеризуется прежде всего тем, что софисты были больше ораторами, чем писателями. Некоторые из них не довольствовались мимолетным успехом красноречия, тщательно обрабатывали свои произведения для опубликования, но тем не менее составляли их собственно для публичного чтения, что и сказывалось на каждой странице их труда. Поэтому а priori представляется довольно вероятным, что такой софист, как Татиан, мог сохранить привычку пропагандировать свои идеи больше словом, чем посредством письменной композиции. Новейший защитник рассматриваемого взгляда на апологию Татиана — R. С. Kukula тщательно собрал тексты произведения, в которых автор непосредственно обращается к эллинам и которые, по его мнению, обязывают признать, что Татиан произносил его, прямо обращаясь к своим слушателям, с которыми он вел беседу[468]. Рассмотрим ближе эти доказательства.

Татиан действительно в Риме или потом на Востоке был διδάσκαλος и имел διδασκαλ€ΐον — школу. Но в какой мере можно допускать, что эта школа была открыта для нехристианской публики? Что влияние ее распространялось и вне христианского общества, что язычники с предубеждением относились к тому, чему учили эти учители нового учения, «варварского учения», как говорит Татиан, или «истинной философии», как сказал бы Иустин, — это бесспорно: прения с Крескентом — более чем достаточное доказательство для этого. Эти споры, без сомнения, не ограничивались письменной полемикой, — они предполагают, что Иустин и Крескент находились в присутствии один другого, в некоторого рода полемической беседе (Apol. И, 3: αι κοινωνίοα των λόγων). Но если легко допустить, что эти прения между двумя представителями разных школ могли происходить перед публикой, состоящей из учеников и друзей того и другого, то можно ли на основании этого предположить, что в половине II в. такая речь, как апология Татиана, была произнесена перед аудиторией противников? Школа Иустина в Риме, очевидно, предназначена была преимущественно для христиан, хотя она, естественно, была открыта и для тех, которые, будучи мучимы таким же беспокойством, которое привело Иустина к христианству, приходили посмотреть, не найдут ли здесь того, чего напрасно всюду искали (ср. ответ Иустина Рустику на вопрос, где собираются его ученики[469]). Можно представить, что и Татиан на Востоке группировал вокруг себя слушателей, главное ядро которых составляли христиане; нельзя сомневаться и в том, что первоначальная группа могла увеличиваться посредством новых приобретений среди язычников. Но можно ли допустить, что Татиан в начале своей учительской деятельности созвал языческую публику в торжественное собрание, подобное тем, какие он иногда собирал, будучи еще софистом? В эпоху Антонинов, когда к христианству относились с большим недоверием и направляли против него довольно суровое законодательство, это кажется весьма сомнительным. Произносить же такую речь, как апология Татиана, перед христианской аудиторией, при открытии христианской школы, хотя бы и с миссионерским характером, не было никаких оснований. Что касается выражений апологии, будто бы доказывающих, что она действительно произнесена была перед теми, кого должна была обличать, то и этого рода доказательство не может быть признано убедительным, так как не устранена возможность, что они были простыми ораторскими формулами. Эти формулы не представляли собой ничего необычного в то время, когда всякое литературное произведение испытывало на себе влияние софистики и риторики, когда писанное слово почти не отличалось по тону от настоящей речи; тем менее они могут казаться удивительными в апологетическом произведении.