Тургенев - Юрий Лебедев

Недоразумения начались еще 28 декабря 1858 года, после чтения романа «Дворянское гнездо». Гончарову показалось, что и герои, и сюжетные повороты тургеневского романа перекликаются с теми фрагментами из «Обрыва», которые он читал Тургеневу. Выслушав претензии Ивана Александровича, Тургенев, с обычной для него уступчивостью, согласился, что, возможно, некоторые мотивы неосознанно подхвачены им у мнительного автора «Обломова». Чтобы снять напрасные подозрения, он устранил из «Дворянского гнезда» сцену объяснения Марфы Тимофеевны с Лизой, которая показалась Гончарову похожей на эпизод разговора Веры с бабушкой, Татьяной Марковной Бережковой. Теперь Тургенев понял, что своей уступкой он совершил большую ошибку. Уступка эта не только не развеяла, а, напротив, усилила подозрительность. Гончаров написал Тургеневу письмо, в котором предлагал автору «Рудина» и «Дворянского гнезда» отказаться от сочинения романов, якобы вообще несвойственных и чуждых его писательской манере, склонной к легким и изящным очеркам и раскрывшейся полно и всесторонне в «Записках охотника». Что такое «Дворянское гнездо»? — «Это картинки, силуэты, мелькающие очерки, исполненные жизни, а не сущность, не связь и не целость взятого круга жизни». Тургенев соглашался с такой оценкой и прибавлял: «Но что же прикажете мне делать. Не могу же я повторять «Записки охотника» до бесконечности? А бросить писать тоже не хочется. Остается сочинять такие повести, в которых, не претендуя ни на целость, ни на крепость характеров, ни на глубокое и всестороннее проникновение в жизнь, я бы мог высказать, что мне приходит в голову».

Пытаясь снять всякие подозрения, Тургенев поделился с Гончаровым замыслом романа «Накануне», подробно передал ему сюжет. Когда номер «Русского вестника» с новым романом вышел в свет, Тургенев послал Гончарову журнальный оттиск с просьбой высказать нелицеприятное суждение. Спустя некоторое время он получил от автора «Обломова» оскорбительное письмо:

«Спешу, по обещанию, возвратить Вам, Иван Сергеевич, повесть «Накануне», из которой я прочел всего страниц сорок. Дочитаю когда-нибудь после, а теперь боюсь задержать: у меня есть другое дело.

На обе эти повести, то есть «Дворянское гнездо» и «Накануне», я смотрю как-то в связи, потому, может быть, что ими начался новый период Вашей литературной деятельности.

...По прежним Вашим сочинениям я и многие тоже не могли составить себе определенного понятия о роде Вашего таланта, но по этим двум повестям я разглядел и оценил окончательно Вас как писателя и человека.

Как в человеке ценю в Вас одну благородную черту: это то радушие и снисходительное, пристальное внимание, с которым Вы выслушиваете сочинения других и, между прочим, недавно выслушали и расхвалили мой ничтожный отрывок все из того же романа, который был Вам рассказан уже давно в программе».

Художник Шубин напомнил Гончарову художника-дилетанта Райского, Елена Стахова — центральную героиню задуманного романа «Обрыв» Веру. В раздражении Иван Александрович захлопнул роман и отказался его читать. А встретив однажды на улице критика Дудышкина, спешившего на обед к Тургеневу, грубо пошутил:

— Это на мои деньги будете обедать.

Он имел в виду гонорар, полученный Тургеневым за роман «Накануне».

— Сказать ему? — спросил Дудышкин.

— Скажите! Скажите!

Конфликт обострялся, чаша терпения переполнялась с обеих сторон. Проще простого объяснить всю эту историю болезненной мнительностью Гончарова. Вероятно, и без нее тут дело не обошлось. Но весьма вероятно и другое: Тургенев действительно обладал уникальной способностью подхватывать на лету яркие жизненные впечатления, загораться художественным волнением и создавать фигуры, «сотканные из света и воздуха», намечать в своих романах тонкую художественную канву, по которой очень часто его современники и последователи вышивали свои узоры.

Его талант живого сочувствия всему прекрасному был Гончарову спасительной поддержкой. Постоянно сомневающийся в себе, работавший медленно и трудно, Иван Александрович был благодарен Тургеневу за приветливый, вдохновляющий отклик, во многом ускоривший его работу над «Обломовым». Гончаров постоянно делился с Тургеневым своими замыслами. Он вспоминал, как загорелись глаза приятеля, познакомившегося с героями и сюжетом «Обрыва».

— Вот если б я умер, Вы можете найти тут много для себя! — сказал Тургеневу Гончаров. — Но пока я жив, я сделаю сам!

Случайны ли совпадения героев Тургенева с героями «Обрыва»? Что скрывается за этими совпадениями, невольная тургеневская впечатлительность или коварный умысел? В свою очередь, и Тургенев, крайне обеспокоенный случившимся, потребовал беспристрастного третейского суда. По взаимному согласию сторон судьями оказались Анненков, Дружинин и Никитенко, «одинаково сочувствовавшие обеим сторонам и ничего так не желавшие, как уничтожить и самый предлог к нарушению добрых отношений между лицами, имевшими одинаковое право на уважение к их авторитетному имени». Так определил позицию судей П. В. Анненков. Но ведь добрыми намерениями вымощена и дорога в ад: дело-то было слишком тонкое и деликатное, касающееся самолюбия утонченных, художественно впечатлительных натур.

29 марта 1860 года на квартире Гончарова состоялся этот суд. По воспоминаниям Никитенко, Тургенев волновался, но держал себя «без малейших порывов гнева». Гончаров отвечал как-то смутно и неудовлетворительно. Приводимые им места сходства в повести «Накануне» и своей программе мало убеждали в его пользу, так что победа явно склонилась на сторону Тургенева, и оказалось, что Гончаров был увлечен, как он сам выразился, «своим мнительным характером и преувеличил вещи». Насколько судьи пощадили при этом гончаровское самолюбие — вопрос спорный.

Суд, по воспоминаниям Анненкова, сделал такой вывод: «Произведения Тургенева и Гончарова, как возникшие на одной и той же русской почве, должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны».

Гончаров, казалось, остался доволен этим решением экспертов. Не то, однако же, случилось с Тургеневым. Лицо его покрылось болезненной бледностью, он пересел на кресло и дрожащим от волнения голосом произнес следующее:

— Дело наше с Вами, Иван Александрович, теперь кончено; но я позволю себе прибавить к нему одно последнее слово. Дружеские наши отношения с этой минуты прекращаются. То, что произошло с нами, показывает мне ясно, какие опасные последствия могут явиться из приятельского обмена мыслей, из простых, доверчивых связей. Я остаюсь поклонником Вашего таланта, и, вероятно, еще не раз мне придется восхищаться им вместе с другими, но сердечного благорасположения, как прежде, и задушевной откровенности между нами существовать уже не может с этого дня.