Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы - Нестор Котляревский

Итак, если объединить весь материал, который писатели сумели собрать при своих наблюдениях над жизнью высших классов нашего тогдашнего общества, то однообразие и нехарактерность этого материала бросится в глаза сразу. Уловлена была лишь самая внешняя сторона этой любопытной жизни, а ее скрытые пружины не были обнаружены. Казнены были пороки самые общие; люди показаны были лишь в самых обыденных положениях и позах; обнаружены были только те чувства, которые приводили в движение личную жизнь, а вся жизнь общественная оставалась в полной тени.

Несмотря на то, что наблюдения над этой жизнью производились современниками, мы в настоящее время узнаем о ней больше из романа «Война и мира», чем из всех повестей, написанных в те годы.

Не менее скудны по содержанию и не менее однообразны, чем эти картины дворянской жизни в столице, были рассказы, в которых писатель знакомил нас с провинциальной и деревенской жизнью дворянства. Тема была благодарная, но выполнение ее было связано со многими непреодолимыми трудностями. Не говоря уже о цензурных затруднениях, которые накладывали известный односторонний отпечаток на все, что писатель мог сказать об отношениях помещика к крестьянину, требовалась большая наблюдательность, чтобы уловить характерные черты провинциальной жизни, во многом столь патриархальной и самобытной. Чтобы рассказ о ней был правдив, необходимо было знание массы мелких деталей, очень важных для характеристики этой стоячей и косной жизни, необходимо было знакомство с самой интимной ее стороной. Таких знаний у писателя тогда не было, и он ограничивался опять общими положениями, которые обращали его рассказ не то в бледную сатиру на отсталых оригиналов и чудаков, не то в идиллию, блещущую разными ординарными семейными добродетелями.

Но все-таки кое-какие любопытные наблюдения были сделаны и в этой области. Много бытовых сценок из жизни дворянской усадьбы дано было, например, в мелких рассказах В. И. Даля (казака Луганского), рассеянных в разных журналах 30-х и 40-х годов. Эти рассказы не претендовали ни на полноту, ни на художественную законченность; возникали они случайно из анекдотов или наблюдений самого автора, но зато они были правдивы; и хотя автор и говорил в них, в большинстве случаев, о пустячках, о разных смешных сторонах помещичьей жизни, но эта жизнь с ее своевольной скукой и барским чудачеством все-таки выдавала кое-какие свои тайны. В данном случае в особенности любопытен довольно большой рассказ Даля «Павел Алексеевич Игривый», в котором не без романтических условностей описана жизнь скромного помещика-тюленя, добродушнейшего смертного, неспособного составить свое личное счастье и, между тем, более чем кто-либо другой, имеющего на него право.

Вместе с Далем эти темы разрабатывал в конце 30-х и в начале 40-х годов Е. П. Гребенка. Не лишенный таланта, наблюдательный и хорошо знавший жизнь малороссийской усадьбы, он, идя вослед Гоголю, описывал укромные уголки провинциальной жизни, давая, как и его предшественник, попеременно волю то своему юмору, то патетическому настроению[269]. Встречаемся мы у него с добряками, которые первому встречному готовы доверить судьбу своей дочери, с соседями, проводящими все свое время в тяжбах и в обоюдном услаждении друг друга всякими пакостями, с целой толпой уездных обывателей, живущих пересудами и кляузами, – и, знакомясь с ними, мы не скучаем, хотя и не особенно ими интересуемся. Все это типы довольно заурядные. Не блещет оригинальностью в данном смысле и роман Загоскина «Тоска по родине»[270]. В этом двухтомном рассуждении на тему о скуке, которую русский человек испытывает за границей, автор в числе действующих лиц вывел некоего Кузьму Петровича Кукушкина, полубогатого, полупросвещенного и полузнатного русского дворянина, который топорщился, пыхтел и надувался, чтобы не отстать от своей братии вельмож, и вел поэтому у себя в усадьбе жизнь довольно занятную, подражая дворянам в разных барских выдумках. Страницы, на которых Загоскин рассказал жизнь этого чудака, хоть и карикатурны в деталях, но все-таки странички из жизни.

Однако сколько бы мы ни собирали таких литературных крох – жизнь провинции того времени остается для нас совсем не выясненной.

Наряду с жизнью светского общества писателя тех годов интересовала также и жизнь военного круга, по преимуществу тоже светского. Военный светский человек появлялся в тех самых салонных рассказах, о которых мы говорили, и в большинстве случаев ничем не выделялся из общей массы светских типов. Мало было повестей, которые его изображали в иной, более ему свойственной обстановке, где он мог развернуть именно свою военную душу. Очень пестрые типы военных александровского царствования представителей в литературе не имели, да и более однообразный тип николаевского служаки был также плохо представлен. Многих вопросов, связанных с жизнью этого сословия, нельзя было совсем коснуться, а для освещения других, невинных и незатейливых, нужно было опять знание, которое могло быть приобретено только личным опытом. Поэтому лучшее, что было сказано о военных того времени, было сказано самими же военными. В повестях Лермонтова, Марлинского и Даля (который одно время был полковым доктором) жизнь военного человека была впервые описана на основании наглядного наблюдения, и потому кое-какие стороны этой своеобразной души и открылись читателю; и – что важнее всего – рядом со светским военным появился в литературе и смиренный армеец, и солдат.

В «Герое нашего времени» Лермонтов не ставил себе цели рисовать картину военного быта, но мимоходом он собрал довольно любопытный бытовой материал. У кого из памяти мог изгладиться Максим Максимович, доктор Вернер, Грушницкий и все военное общество, собранное на кавказских водах? Хотя появление таких типов в литературе бросало свет лишь на некоторые уголки военной жизни, но зато исчерпывало все их духовное содержание. Лермонтов в данном случае продолжал дело, начатое раньше его; и одним из его прямых предшественников, и притом очень талантливых, был Марлинский, сначала блестящий столичный офицер, а затем простой рядовой на Кавказе.

Он знал военную жизнь лучше, чем все его современники-писатели, и в его повестях читатель впервые познакомился с русским офицером и солдатом как с людьми, обладающими своеобразным миросозерцанием и многими очень тонкими чувствами. Не говоря о том, что Марлинский в своих рассказах делал часто личные признания и нарисовал свой собственный портрет – портрет одного из образованнейших военных людей александровского царствования, он, как чуткий и наблюдательный человек, сблизил нас с целым рядом лиц, мимо которых мы тогда проходили, не удостаивая их внимания. Офицер в провинциальном городе, на посту в глухих местечках, в гостях у горцев, на бивуаке, при штурме аулов, офицер на веселой пирушке – или на смертном одре был центральной фигурой многих драматичных рассказов Марлинского. И рядом с этой типичной фигурой начальника в повестях нашего автора появлялся впервые и солдат, не для того, чтобы стоять как молчаливая декорация, а для того, чтобы и чувствовать, и думать, и говорить на наших глазах. В этом ознакомлении читателя с психическим миром солдата в самые решительные минуты его трудной жизни, на море, в диких ущельях гор, в снежных долинах заключалась главная заслуга Марлинского как бытописателя. В этой области он в свое время был новатор[271].