Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы - Нестор Котляревский

Таково было в общих чертах наличное богатство русского «психологического», если так можно выразиться, романа, т. е. такого, который гнался не за полнотой и широтой художественного воспроизведения жизни, а за глубиной мотивировки разных душевных состояний, настроений и мыслей. Все эти повести и рассказы продолжали дело, начатое еще Пушкиным в его «Евгении Онегине»; Гоголь на эту дорогу не вступал и с первых же шагов интересовался в своих созданиях более окружающей жизнью, чем своим собственным внутренним миром, разнообразием уловленных им типов, чем детальной разработкой какого-нибудь одного из них. В его творчестве замечается вообще некоторый недостаток в подробном развитии типов; художник берет лишь самые главные черты характера, останавливается на самом общем направлении мыслей того лица, которое считает наиболее типичным: он спешит как можно большим числом лиц заполнить свою картину и, уловив в этих лицах все самое характерное, он предоставляет читателю догадываться, что должен чувствовать и думать этот человек в разные минуты его жизни. Есть целые психические миры, которых Гоголь только еле-еле коснулся, хотя бы, например, психический мир женщины и ребенка, чтобы взять лишь самые общие рубрики. Даже свою собственную внутреннюю жизнь, необычайно богатую и сложную, единственную в своем роде, он стремился утаить от читателя. Правда, ему не удавалось этого достигнуть: всегда неожиданно вырывались у него лирические признания, иногда совсем некстати; случалось также, и нередко, что он доверял тому или другому вымышленному лицу отдельные свои мысли и чувства, – но у него в цветущую пору его деятельности не хватило решимости, а может быть, и таланта занять читателя своей в высшей степени оригинальной особой; и это тем более странно, что у него было непреодолимое желание напоминать всем о себе, желание, чтобы все слушались его как человека, наделенного особой властью и призванного свершить великое дело. Когда во вторую половину своей жизни он наконец решился обнаружить перед соотечественниками все тайники своей мысли и сердца – он не смог уже этой покаянной речи придать художественную литературную форму, и богатый и сложный психологический материал был утрачен для литературы.

Во всяком случае, когда ищешь в литературе того времени художественного решения трудных психологических задач или художественного воссоздания сложных душевных состояний, то находишь их не у Гоголя, а у Пушкина и Лермонтова и даже у многих гораздо менее талантливых художников, чем наш сатирик и бытописатель. А потому, если оценивать заслугу Гоголя, то надо сравнивать его создания с теми, которые преследовали ту же цель, т. е. стремились дать поэтический синтез окружающей их жизни, а не художественный анализ души самого автора или нескольких лиц, над душевным миром которых он задумался.

Если обозреть наличность повестей и романов, в которых писатель стремился именно синтезировать свои наблюдения над разными сторонами нашей действительности, то такое обозрение наглядно покажет нам, насколько Гоголь был более зорок, чем все современные ему беллетристы.

Среди таких повестей и романов нельзя указать ни на одно произведение крупного размера. Писатель как-то не решался рисовать большие полотна и усложнять действие своих рассказов. Он покинул старую манеру письма, которая ему очень нравилась в 20-х годах, когда в таком ходу были длинные романы вроде «Выжигиных», «Семейства Холмских» и всевозможных «Жилблазов». В 30-х и 40-х годах их место заняла довольно краткая повесть; и то, что прежде описывалось в одном романе, теперь раздробилось на отдельные рассказы. От этого повесть вообще выиграла в законченности и в обработке деталей. Из романов относительно пространных можно упомянуть только о «Семейных хрониках», изданных Квиткой-Основьяненко под заглавием «Похождения Столбикова» и «Пан Халявский»[260]. Из них «Пан Халявский» пользовался в свое время вполне заслуженной известностью, которую сохранил за собой и до наших дней. В сущности, это потешная история одной малороссийской усадьбы и ее обитателей, история комическая, полная шаржа и невероятных положений, но в основе своей все-таки правдивая. Все не очень мрачные пороки старой дворянской жизни, как-то: лень, тунеядство, обжорство – списаны автором, очевидно, с натуры – так много в них жизни и колорита. Необычайно комичные рассказы о первоначальном воспитании и обучении дворянских детей совсем по простаковской системе, конечно, тоже не вымышленная картина, и разве только рассказ о невероятно глупых приключениях Халявского в столице придуман автором в веселую минуту.

В этом постоянно смешливом настроении, в каком находится сам автор и в каком он держит читателя, заключена, бесспорно, известная грация рассказа, но в этом же и его слабость. За исключительно смешными положениями, в какие писатель ставит своих действующих лиц, почти совсем не чувствуется та серьезная мысль, на какую такая картина должна навести читателя, да и сам автор, кажется, с этой серьезной мыслью не хотел считаться. Во всяком случае, при всех своих достоинствах «Пан Халявский» скорее сборник веселых анекдотов, чем связное и художественное воспроизведение быта одного из очень характерных уголков нашей жизни. Если этот роман по внешним размерам стоит впереди всех бытовых очерков и рассказов своего времени, то в них, при всей их краткости, собранный художником материал сгруппирован с меньшей односторонностью и большей точностью.

Пересмотрев этот материал, мы убедимся, однако, что и он, как бы он ни был точен и старательно собран, не соответствовал своему назначению и не давал верного и исчерпывающего представления о богатстве и разнообразии той жизни, из которой был взят.

Для удобства мы можем расположить этот материал по тем общественным кругам, в которых его выискивал писатель.

Наибольшей популярностью должны были пользоваться, конечно, повести из светской жизни, которая всегда составляла приманку для среднего читателя. И таких повестей в 30-х годах было написано очень много. Почти не было рассказа, в котором не появлялось бы титулованное лицо, в особенности женского пола, лицо иногда эпизодическое, иногда главное, но всегда выдвинутое писателем и эффектно поставленное. За редкими исключениями такие светские лица, в столицах или в деревнях, были почти все без лица, т. е. ничего характерного не представляла ни их жизнь, ни образ их мыслей. В них было очень мало типичного, и все дворяне в самых различных положениях были до неузнаваемости друг на друга похожи. Писатели столько же хвалили это высшее общество за хорошие манеры, вежливое обращение, хорошую речь, за культурность и образованность, сколько и порицали за гордыню и надменность, за пристрастие к внешнему блеску, за отсутствие искренности, вообще за все то, что тогда называлось «пустотой и черствостью светского круга». В общем, порицания раздавались даже чаще, чем похвалы, но надо помнить, что громадное число обличителей было само неравнодушно к приманкам этого «света» и согласилось бы обжечься и сгореть, лишь бы подойти к нему поближе. Основной недостаток многих из этих бытописателей светской жизни заключался, действительно, в том, что они стояли слишком далеко от среды, которую описывали. Их повести и рассказы были в большинстве случаев сатирическими или сентиментальными рассуждениями на тему о положении привилегированного сословия среди других. Это положение могло, конечно, дать богатый материал для живописца даже и не совсем подробно осведомленного, но пользоваться этим материалом в те годы было трудно. Цензура николаевского царствования была строже цензуры царствования предшествующего, и потому повесть из жизни высших слоев общества, да и вообще всякая картина современных нравов должна была сузить свои рамки, и то, что она проигрывала в широте, наверстывать в разработке чисто интимных, частных сторон описываемой жизни. Так и поступала тогдашняя светская повесть. От освещения разных общественных вопросов, в разрешении которых высшее сословие играло такую выдающуюся роль, наша светская повесть заранее отказалась – и салонная интрига стала ее любимым мотивом. Этот мотив мало-помалу поглотил все внимание писателя и читателя, и чиновник-дворянин на высоком посту, в своем рабочем кабинете, в разговоре со своими подчиненными, в беседе с самим собой о вопросах государственных, этот же дворянин в тесном общении с крестьянином и со своим дворовым человеком стал совсем невидим или появлялся лишь в гостиных и на балах, где вел самые невинные речи. Писатель стал даже побаиваться людей в чинах и на ответственном посту, почему в своих повестях охотнее говорил о молодых людях, а всего охотнее – о женщинах, так как в беседе с ними всего меньше было шансов заговорить о чем-нибудь в общественном смысле серьезном. Вот почему нам и пришлось ждать так долго настоящих романов из светской жизни, в которых человек высшего круга был изображен и понят не как человек вообще, а как продукт и фактор культурной среды в определенный исторический момент. Только в романах Тургенева, С. Аксакова, Л. Толстого, Гончарова и в сатире Салтыкова развернулась перед нами поучительная картина жизни того общественного слоя, который, ввиду всех его преимуществ, был поставлен жизнью как будто бы в поучение всем прочим.