Прокаженная - Гелена Мнишек

Майорат махнул рукой и равнодушно бросил:

— Да, верно…

Он спрятал коробочки с бриллиантами, потом прикоснулся ладонью ко лбу.

Слушай, Вальди, ты сегодня какой-то странный, — сказал Брохвич. — Да что с тобой такое? Знаешь, ложись и выспись как следует.

Вальдемар прохаживался по комнате, явно нервничая:

— Пожалуй, я все же поеду сегодня: неспокойно что-то…

— Заболел?

— Да ничего подобного!

— Тогда оставайся. Это у тебя предсвадебная дрожь. Сам я ничего такого пока что не пережил, но точно тебе скажу! Расстаешься навсегда с веселым холостячеством — тут затрепещешь! Я все понимаю, но женитьба — это переход из бравой кавалерии в обоз. Поневоле забеспокоишься… Ничего, венчальная молитва тебя вылечит!

Майорат тоже рассмеялся.

Брохвич, радуясь, что развеселил друга, растянулся на софе и скрестив руки на груди, весело продолжал:

— Эгей! Когда я-то буду хоронить свое холостячество и кем будет будущая графиня Брохвичева? Жутко любопытно! Слушай, признайся честно, есть в твоих чувствах к Стефе что-то платоническое или нет? Она, может, и поверит, что есть, да я — ни за что! А впрочем, она девушка умная, к тому же не из тех монашенок, что ходят с потупленными глазками и подозревают в появлении новорожденных исключительно аистов. Да и твои бешеные взгляды не могла не заметить…

— Мой дорогой, — прервал его Вальдемар. — И я, и моя невеста знаем, что чисто платоническая любовь меж мужчиной и женщиной — такая же легенда, как цветок папоротника: все ждут, когда он расцветет, верят, что так бывает, но на самом деле никто его никогда не видел!

— Браво! — сказал Брохвич. — Нужно иметь чересчур романтичную голову, чтобы в такое верить. Адам, правда, вздыхал по Еве платонически, но очень недолго…

Вальдемар сказал живо:

— Пройдут столетия, придут новые долгие века, но любовь останется в крови и в сердцах людей. Она была и в каменном веке. Разве что с ходом времени меняет одежды: сначала щеголяла в звериной шкуре, потом в нарядах трубадуров…

— А сейчас одевается в шелка и золото, — закончил Брохвич.

— Ну, не всегда. Порой она мастерски сочетает допотопное зверство с современной элегантностью.

— А вы со Стефой добавили к этому еще и средневековую идиллическую пастораль, что создало прекрасный образ, — сказал Брохвич. — Ваши чувства, признаюсь, меня глубоко восхищают — сущая поэма… но сомневаюсь, способен ли я сам на такие. Ты, Вальди, умеешь красиво говорить и писать, значит, умеешь и красиво любить… Кстати, о писании; твои последние статьи «На нас смотрят и вторая, о сельскохозяйственном синдикате, всех очаровали, а у Барского вызвали скрежет зубовный. Ты умеешь и уязвить сатирой, и приласкать, когда следует…

Он говорил что-то еще, но Вальдемар не слушал его. На него напала странная рассеянность и еще что-то, чего он никак не мог определить.

Остановившись у стены, он прошептал:

— Да что со мной такое? Ничего не понимаю… Нет, все же поеду!

Он стоял у кнопки электрического звонка, уже протянул к ней руку, но так и не нажал, не успел — в дверь постучали. Вошел лакей, подал майорату телеграмму и молча вышел.

Вальдемар развернул бланк. Бледность внезапно покрыла его лицо.

— Что случилось? — вскочил Брохвич. Вальдемар отдал ему телеграмму, а сам бросился к звонку.

Брохвич прочитал:

«Стефа очень больна. Немедленно приезжайте.

Рудецкий».

Влетел запыхавшийся лакей.

— Счет! — крикнул Вальдемар. — Вещи — упаковать! Коней! На станцию!

Лакей выбежал.

— Мне ехать с тобой? — спросил столь же бледный Брохвич.

Вальдемар, как безумный, выбрасывал из шкафа одежду на пол.

— Как хочешь! — отрезал он.

Брохвич задумался, потом подошел к майорату и коснулся его плеча:

— Вальди… слушай… успокойся! Не стану тебя утешать, телеграмма звучит очень серьезно… Дело плохо. Но все равно ты должен успокоиться. Вот что я тебе посоветую: ты поезжай сейчас, захвати только самое необходимое, а я останусь до завтра, соберу все твои вещи и завтра привезу, а прежде всего присмотрю за бриллиантами.

— А, бриллианты! — нетерпеливо махнул рукой Вальдемар.

— Ну да, сейчас тебе не до этого. Поэтому я и займусь вещами. Ты слишком взволнован, чтобы о них думать… Я тебе все привезу в Глембовичи.

Вошел лакей со счетом, двое других начали паковать вещи.

Через четверть часа майорат ехал на вокзал. Брохвич остался в отеле.

В купе Вальдемар оказался один. Всю ночь он не сомкнул глаз, мучимый нетерпением и тревогой. Ему казалось, что поезд тащится, как черепаха. Перед глазами у него вставало лицо Стефы в обрамлении рассыпавшихся на белой подушке темно-золотых волос, и он стискивал зубы от боли:

— Но что случилось? Что могло случиться? Последний раз он видел ее в первых числах мая. Она выглядела чуточку бледной, но казалась совершенно здоровой. Он помнил каждое ее слово, каждое движение, каждый взмах ресниц. В ее глазах было столько тепла, ее губы с детской доверчивостью поддавались его жаждущим устам. Так нежно она трепетала в его объятиях… Он вспомнил, как однажды они сидели на лавочке под черешней. В саду пели соловьи. Он встал, обломил огромную ветку, густо усыпанную белыми гроздьями цветов. Срывал эти цветы и осыпал ими Стефу, волосы ее, грудь, руки, колени покрыты были нежными лепестками. Бросил благоухающие цветы к ее ногам. Она радостно смеялась, глядя на него из-под темных, необычайно длинных ресниц, и вдруг сказала с милой гримаской, так ласково:

— Всю меня засыпал…

Вальдемар, забыв обо всем, принялся целовать ее. Потом она вспомнила их встречу в лесу под Слодковцами год назад:

— Я тогда нарвала цветов, еле несла. Ты назвал их тогда охапкой зелени, а меня — русалкой.

— А я был лешим, — сказал он, притянув ее к себе.

— Ох, как я на тебя была тогда сердита! Прошло одиннадцать месяцев, и как все изменилось! Через месяц тому ровно год.

— Через месяц ты будешь моей женой, через месяц мы поселимся в Глембовичах…

Вспомнив все это, Вальдемар содрогнулся:

— Она больна… а через неделю свадьба! Боже, что же могло случиться?

Он вспомнил ее радость, когда в феврале, сразу после обручения, он планировал будущее — после венчания они проведут лето в Глембовичах, а на зиму поедут в Европу, потом в Алжир и Египет. Как она радовалась! Предпочитала Глембовичи всем этим далеким странам, где еще не бывала. Каким голосом она произнесла:

— В Глембовичах…с вами…

Вальдемар сжал голову руками. Пульсирующие на висках жилки словно бы разбивали ему голову молоточками:

— Боже, что могло случиться?

…А когда он после рождественских праздников уезжал из Ручаева, она так беспокоилась, что он едет на ночь глядя — там на дороге были какие-то опасные места, рытвины, кажется… Все пытались его отговорить, но он спешил на заседание Товарищества. Только потом, уже в Глембовичах, он нашел у себя в кармане пальто маленький серебряный образок с ликом Богоматери — на тонкой цепочке, пришитый несколькими стежками к карману изнутри. Сразу понял, что это от нее. Забота невесты о нем, то, что она отдавала его под опеку Богоматери, глубоко тронула Вальдемара.