Автопортрет: Роман моей жизни - Владимир Войнович

– Вы, советские коммунистические писаки! Сволочи, сволочи, вместе с вашим Шолоховым сволочи!

Он еле стоял на ногах. Я легко вырвал у него топор, скрутил его самого, а затем связал (веревку дала хозяйка) и оттащил в его комнату. Утром, уже развязанный хозяйкой, он пришел ко мне жалкий, просил прощения, говорил, как он высоко ценит советскую власть, советскую литературу, лично Шолохова, а меня даже больше. К несчастью, у него есть слабость к спиртному. Она появилась после того, как от него ушла жена. И что-то еще лепетал в свое оправдание. По-моему, главной причиной его беспокойства было не неудобство передо мной, а страх, что я донесу на него в КГБ. Потом несколько дней он здоровался со мной заискивающе. Но очередной раз напившись, опять схватился за топор и полез ко мне с теми же проклятиями. Я опять с ним как-то справился, но утром пошел искать себе другое жилье.

Золотой дождь

Пока я бедствовал, моя теща Марья Ивановна Болтушкина, деревенская малограмотная женщина, никак не могла понять, что хорошего нахожу я в таком бессмысленном занятии, как писание каких-то слов на бумаге. Она считала, что работать плотником или хотя бы, как ее муж, сторожем у железнодорожного шлагбаума не только выгоднее материально, но и полезнее для здоровья.

– Их, паря! – недоумевала она. – Зачем же тебе головку-то ломать? Она ж у тебя одна.

Причудливым было и ее представление о том, с кем я якшаюсь. Зная, что я время от времени выступаю по радио, она, очевидно, думала, что те, о ком говорит радио, и я в их числе, – одна компания. Поэтому, услышав однажды по радио сообщение о приезде в нашу страну с визитом премьер-министра Великобритании сэра Гарольда Макмиллана, она спросила:

– Это твой Камиллан? – имея в виду Камила Икрамова.

В том счастливом для меня сентябре 1960-го был день, когда я получил одновременно месячную зарплату, гонорар за песню и аванс в «Новом мире» – 10 тысяч рублей. Таких денег я в жизни своей не только не держал в руках, но и не видел. По дороге домой купил бутылку шампанского, колбасу, сыр, банку красной икры, банку черной. Зайдя в комнату, где полуторагодовалая Марина спала в колыбели у окна, я разложил на столе снедь, распечатал пачки с деньгами, сложил в кучку и прикрыл газетой. Пригласил жену и тещу к столу. Они, увидев на столе разложенное изобилие, выразили недовольство, что я трачу на такую ерунду последние деньги. Я возразил:

– А это не последние!

Сорвав газету с денег, я подбросил их к потолку – и червонцы щедрым красным дождем посыпались на пол, на стол и в колыбельку.

Обе женщины потеряли дар речи, потом теща воскликнула:

– И-их, паря!

И вдвоем они поползли по полу, собирая купюры.

Хорошо зарабатывающий и непьющий

Стремительный рост моего материального благополучия на нашей кухне незамеченным не остался.

– Интересно, – говорила Полина Степановна, обращаясь к своей постоянной аудитории, – как люди исхитряются на одну зарплату столько всего покупать. Ну пусть он даже сто пятьдесят получает. Так все равно ж столько не купишь. А он себе пальто купил, жене пальто купил, вчерась телевизер пронес, как сундук.

Когда же я купил и для начала поставил в коридоре смазанный тавотом мотоцикл, Полина Степановна замолчала и пренебрегать мною уже не решалась. Наоборот, при каждом моем появлении заискивающе улыбалась и торопилась поздороваться первой. И другие соседи тоже, воспринимая меня теперь как большого начальника, вели себя не без подобострастия. Особенно, если моему отражению удавалось мелькнуть в телевизоре. Когда я (обычно поздно и в некотором подпитии) возвращался домой и шел по нашему длинному коридору, двери на моем пути поочередно приоткрывались, из них высовывались головы и шелестело почтительное «здравствуйте». А я, не замедляя движения, кивал налево и направо и отвечал:

– … ссте…ссте…ссте.

Некоторые соседки завидовали моей жене:

– Какой у тебя муж хороший! И деньги зарабатывает, и никогда не пьет.

А я пил, но никогда не качался.

На пыльных тропинках

Песня о пыльных тропинках сразу стала больше, чем популярной. Ее по нескольку раз в день передавали по радио, пели в ресторанах и в пьяных компаниях, когда мне позвонила незнакомая сотрудница музыкальной редакции.

– Владимир Николаевич, у вас есть замечательная песня. Мы хотим записать ее на пластинку.

– Очень хорошо, – сказал я. – Давно пора.

– Но у нас к тексту есть одна претензия. Там у вас написано: «На пыльных тропинках далеких планет». Почему эти тропинки пыльные?

– Видите ли, – взялся я объяснять. – На этих планетах дворников нет, а пыль космическая оседает.

– Ну да… Может быть, оно и так, но вы как-то этим снижаете романтический образ. Давайте лучше напишем «на новых тропинках».

– Нет, – возразил я. – Это никак не годится. «На новых» можно написать, если имеется в виду, что там еще были старые. – И перевел разговор в плоскость идеологии: – Представляете, получится, что там были старые, но не наши.

Она немного испугалась.

– Хорошо, тогда напишите «на первых тропинках».

– Не напишу я «на первых тропинках».

– Почему?

– Потому, – вспылил я, – что на пыльных тропинках – это хорошо, а на первых – это плохо…

Я отказался менять текст, музыкальная редакция отказалась издавать пластинку. Но 12 апреля 1961 года мою песню пел в космосе Юрий Гагарин, а летом 1962 года ее же дуэтом спели в космосе космонавты Николаев и Попович. Вот когда произошел бум! Хрущев устроил космонавтам грандиозную встречу и произнес примерно следующее:

– Вот как они! – сказал он, указывая на героев дня. – …Вернее, я не буду подражать им, видимо, я не смогу. Но я только скажу слова песни, которые, безусловно, соответствуют современному, так сказать, времени: «Я верю, друзья, караваны ракет, помчат нас вперед от звезды до звезды. На пыльных тропинках далеких планет останут… – запнулся он. И тут же поправился: – Останутся наши следы».

Вокруг песни и ее авторов начался ажиотаж. «Правда» напечатала текст в двух номерах подряд. Сначала красным шрифтом в вечернем экстренном выпуске, затем черными буквами в будничном утреннем номере.

И сразу мне позвонила дама из музыкальной редакции:

– Владимир Николаевич, мы немедленно выпускаем вашу пластинку!

– Что значит немедленно? – сказал я. – А вы спросили разрешения у автора?

– А вы можете не разрешить?

– Нет, почему же. Я разрешаю, но у меня есть поправка.

– Какая поправка? – спросила дама настороженно.

– Небольшая, – сказал я. – Там есть строчки насчет пыльных тропинок, так я бы хотел их как-нибудь переделать.