Одиссей покидает Итаку - Василий Звягинцев

«Андрей, — говорит он, — я про тебя все знаю. А ты про меня? Ты думаешь, мне легко быть Гитлером? Это ведь теперь и не фамилия, а некая формула. Гитлер! Никому не интересно, что я был человеком, о чем-то думал, что-то любил, а что-то нет. Гитлер, и все. А я такой же Гитлер, как ты — Сталин. Я, может, ничего не хотел в жизни, кроме как бродить по Гарцу с этюдником, писать акварели, выставляться, заслужить имя… Но меня призвала судьба. А тебя разве нет? И вот мы, величайшие люди в истории, стали величайшими врагами. А нужно ли это нам и нашим народам? Представь себе, что два последних века именно Германия и Россия были наиболее близки и могли бы определять судьбы Европы и мира. Не случайно у нас был Маркс, а его идеи воплотил в жизнь ваш Ленин. А теперь ты и я! Мы взысканы судьбой. И если мы с тобой объединимся и объединенной силой сокрушим мировую плутократию? Они же враги одинаково и тебе и мне! И во всем мире останется только Германия и Россия, неужели мы не договоримся с тобой и не разделим мир по справедливости? Ведь когда ты победишь меня, тебе будет очень и очень плохо. С тобой мы поймем друг друга, а Черчилль и Трумэн тебя никогда не поймут. А мировой сионизм? Что ты сможешь без меня? Одного тебя просто раздавят…»

Я просыпался и глядел в синеющее окно, пытаясь поймать грань между сном и явью, и когда наконец понимал, кто я и на каком я свете, начинал думать. Не о том, что слышал во сне, а откуда это взялось. Не из моего же подсознания, потому что я, Новиков, так думать не могу. Значит из него, из Сталина? Он что, всерьез обдумывал такой поворот? Может, поэтому и в войну не верил, и не готовился к ней? Ждал, когда Гитлер на самом деле придет к нему с предложением союза? Начало-то ведь и на самом деле было положено. Договор о дружбе, пунктуальнейшие поставки сырья и хлеба, предательство западных коммунистов и социал-демократов. Отчего не допустить, что он верил, будто Гитлер и вправду его «альтер эго», и судьба страны — в союзе с Германией?

Ведь и вправду, от союзов с Англией и Францией Россия только и неизменно проигрывала. Все нами пользовались, обманывали, наживались на нашей крови… А если б в первую мировую Россия с Германией — против Антанты? Бьоркский договор в действии. Что бы получилось тогда, как изменился бы мир?

Скажет кто-то: союз с Гитлером аморален! Так он и аморален только потому, что гитлеровцы столько натворили именно у нас. А наоборот посмотреть? Союзнички наши, американцы, англичане, французы разлюбезные, прочие объединенные нации? Такие уж они гуманисты? Китай, Алжир, Корея, Вьетнам, Ближний Восток, Камбоджа, Африка, Куба, Чили, Никарагуа, Сальвадор… Что, меньше убитых, меньше садизма, меньше подлости и предательств? И атомные бомбежки, и атомный шантаж, и гонка вооружений, и все, и все прочее…

В то же время я чувствовал, что и это — не мои мысли, хоть и выглядят моими, не мои чувства. Для меня — в чистом виде Новикова — союз с Гитлером все равно невозможен, потому что фашизм — всегда фашизм, а перечисленные грехи западных демократий — отклонения, большинство народов и даже правительств тех стран их так или иначе осуждали.

Грехи и даже преступления демократических стран я простить могу, а самый великолепный гитлеровский и сталинский порядок — никогда!

Как-никак, на Западе я прожил почти три года и свободен от пропагандистских стереотипов.

А сны с теми или иными вариациями повторялись, и суть в них была одна. Пока я наконец не догадался, что, наверное, начали меня корректировать мои хозяева-пришельцы, что не устраивает их наша с Алексеем политика, что не такого от меня ждали поворота.

А когда тебе слишком грубо навязывают чужую волю, даже и с тем, с чем раньше был согласен, начинаешь не соглашаться. И я решил — нет, ребята! По-вашему не будет. Пока я здесь и жив — не будет! И все равно сделаю так, что даже когда вы меня убьете или выдернете из сталинского тела — не допущу. Еще не знаю, как, но не допущу. Это же страшно представить, что они вдвоем сделают с миром…

Но сны по-прежнему снились еженощно, и еще более яркие и убедительные, и все против моей дневной политики. Выходит, значит, что не могут они теперь на меня впрямую влиять? Выпустили джина, а справиться не могут. Ну, а уж из-за угла им со мной не сладить! Какая там у них личная история, не знаю, но человеческую они не понимают. Что-то есть в нас запредельное, алогичное, но выводящее на такие рубежи, с которых и захочешь, а не собьешь!

На всякий случай я прекратил выезды на дачу. Перестала она мне нравиться. Или именно глушь лесная виновата, где глазу некуда глянуть, кроме как на заборы высокие, или прицел у них туда наведен? В Кремле действительно стало легче.

Я спускался в глухую полночь с малого крыльца, проходил через Ивановскую площадь, по наклонным аллеям спускался к Тайницкому саду и медленно прогуливался по его аллеям, глядя через зубцы стен на мигающее тусклыми огнями Зарядье. А в уме набрасывал политическое завещание. Такое, чтоб вернуться к идеям свободы, чтоб никто больше не смог повторить сталинский вариант.

Потом я изложил «Завещание» на бумаге для одновременного опубликования его во всех газетах, по радио, на съезде партии и сессии Верховного Совета, через персонально верных мне людей.

…После заседания Ставки я с Берестиным стоял у парапета Кремлевской стены и говорил с ним так, будто не надеялся больше встретиться.

— Старик, — отвечал мне Алексей. — Наверняка мы с тобой слишком хороши для этого мира. Ты бы знал, товарищ Сталин, какая огромная инерция. Я считал себя резким парнем, но, ей-богу, мне муторно жить. У меня уже не хватает воли. Я читал книги, но раньше не верил! Мне казалось, что можно убедить и увлечь любого, если все правильно рассказать. Но я увидел, что нет. Что люди, которым положено быть умными и честными по положению, являются или идиотами, или саботажниками. Им лучше сталинская пуля и палка, чем моя свобода, демократия и ответственность. Я вызываю к себе первого секретаря обкома и говорю, что нужно делать. А он мне начинает плести санкционированные тобой благоглупости. Насчет грядущего урожая, задач пятилетки и прочее… Я говорю: какая тебе пятилетка, через неделю немцы твой хлеб жрать будут, а он: товарищ Сталин не допустит. Я их не то что смещать, я их завтра пересажаю всех на окружную гауптвахту!

— Ну и давай, — говорю я ему.

— Трудно, — отвечает Алексей. — Они все же наши люди. Смотрю я на него и знаю, что в тот раз он геройски погиб, отстреливаясь от танковой дивизии СС из именного ТТ… А другой, знаю, Власову пойдет служить. И что с ним сейчас делать? Повесить в гараже или оставить, как есть, только отправить в глубокий тыл и, лишив возможности предать, позволить стать героем труда?

— Да, — говорю, — достали они тебя. А мне, думаешь, легче? Как только сталинский террор закончился, все такие смелые стали, только и норовят спасти сталинизм от товарища Сталина. Да еще и пришельцы.

Вкратце описал ему историю со снами. И свои планы.

— Все верно, — говорит. — Если что — отдай власть мне. Или Жукову. Только не политикам. И я, и ты знаем им цену. Я не выношу американцев, но их политическая система двести лет спасает от диктатуры…

— А сам диктаторских полномочий просишь.

— Только на военное время. А потом пусть по-твоему.

— Если ты захочешь власть сдать… Кстати, не думал, как потом жить будем? Если домой вернемся? После такой власти — и опять никто! Приятно будет доживать пикейным жилетом?

Он засмеялся.

— Ничего. Как-нибудь. За себя я спокоен. Опять картины писать буду. А ты фантастический роман соорудишь — в американском вкусе. «Человек, который был Сталиным…»

Посмеялись. Он достал из кармана бриджей серебряную фляжку граммов на триста, протянул мне.

— Попробуй, из графских подвалов. Бочковой коньяк.

— Ты не много пить стал? — спросил я.

— Нет, отнюдь. Даже наркомовскую норму не выбираю. Но стрессы снимаю. Черчилль вон всю жизнь в пять раз больше пил — и алкашом не стал. Так что за меня не бойся… Помнишь, что товарищ Сталин по этому поводу писал? В «Книге о вкусной и здоровой пище», издания 1951 года?

— Помню.

— Андрей, — сказал он, отдышавшись и закурив. — У меня с Жуковым серьезные разногласия. Я предлагаю в первый день войны ввести в промежуток между группами армий «Юг» и «Центр» корпус кавалерии и танковую дивизию в глубокий рейд по их тылам. Рубить коммуникации, сеять панику и так далее.

— А он?

— А он возражает. Говорит, что эти силы можно и на фронте использовать. Что они не смогут выйти из рейда и погибнут.

— Так он прав.

— Это как раз вопрос. Представь — десять тысяч кавалерии и полтысячи танков в глубоких немецких тылах! Во вторых эшелонах групп армий. Там ведь почти не останется подвижных соединений. Две-три недели они смогут гулять там, как хотят. И даже, если не вырвутся, наворочают такого, что на фронте и две армии не свершат! Я спланировал для них прорыв до Варшавы. По-ковпаковски. По лесам, втихаря, ночами. Придадим им поляков из пленных, коммунистов… Ковпак сходил до Сана и Вислы, стал дважды героем. А чем регулярная кавалерия и танки хуже крестьян? Доватора можно на это дело назначить, или Белова.