Одиссей покидает Итаку - Василий Звягинцев

— Значит, все же были и у тебя сомнения? Конечно, страшно. А как декабристам было? Уж тех вообще никто понять не мог, ни свои, ни чужие. Выходит, бывают моменты, когда следует решать, что тебе дороже, шкура или идея. Но я вижу, что к разговору ты не готов. Поэтому оставим. Библию читал? Не вводи во искушение малых сих… Об этом тоже подумай, как и о том, что я вот думал и делал, что считал правильным, отсидел, сколь пришлось, но сейчас — командующий, а ваш Павлов делал, что прикажут, и даже предвосхищал, а сейчас снят, и слава богу, а то мог кончить куда хуже и с собой в могилу еще с полмиллиона прихватить.

— Сергей Петрович, я вижу, что политическая линия поменялась, но прямых указаний ведь не было. Я не хочу в нашем теперешнем состоянии вдаваться в причины, я прошу сказать, что политсостав армии должен сейчас делать. И лучше бы в письменной форме.

— Писать мне некогда. Вы внимательно меня слушали? Вот и директива. Пакт — это далекая политика. Мы — солдаты. Наша задача — защита родины. Враг рядом, он силен, умен и коварен. Ежеминутная готовность и уверенность в конечной победе. Для рядового состава — убей врага! «Сколько раз ты встретишь его, столько раз его и убей!» У нас население двести миллионов, у них — восемьдесят. Если каждый боец убьет своего противника — война кончится через неделю. Это для рядовых задача. Для командиров разъясняйте посерьезнее и поподробнее. У немцев техника, опыт, организация, но нет объединяющей цели войны. За нами традиция дедов-прадедов и российская держава, которую нужно защитить. Про пролетарский интернационализм пока советую забыть. Для вас персонально, как для философа — линия водораздела проходит сегодня не по классовому признаку, а по национально-государственному. Против государства рабочих и крестьян идет войною немецкий рабочий, которому сегодня глубоко наплевать на ваш интернационализм и идеи солидарности. Учтите это и не питайте иллюзий. Про свою классовую принадлежность они вспомнят, когда мы их в плен брать начнем десятками тысяч или Одер форсируем. Не раньше.

Комиссар снова протестующе взмахнул рукой.

— Я здесь не могу с вами согласиться. Классовое самосознание…

Берестин ощутил злость, теперь уже холодную, прозрачную, не затуманивающую голову.

— Вы бы, дивизионный, не сейчас спорили. А хоть пару месяцев назад, с Павловым и Мехлисом. А то поняли, что я вас в особый отдел не отправлю и за несогласие с должности не сниму, потому и осмелели, вспомнили о чистоте идеи и теории. А мне сейчас этого не требуется. Считайте мои слова приказом и исполняйте. Спокойной ночи. Я в вас разочарован. Надеюсь, хоть в бою вы окажетесь на высоте… Как подобает профессиональному борцу за дело Ленина-Сталина… Если появится желание донос на меня написать — не советую. Читать все равно некому.

Глава 6

Только сейчас Берестин начал понимать, какой неимоверный груз он возложил на себя, приняв командование округом накануне войны. Даже опыт и знания Маркова мало помогали, потому что объем дел, которые надо было сделать сверхсрочно, проблем, требующих решения, превосходил все мыслимое им раньше. Ведь кроме стратегических разработок на него свалилась вся черновая работа. Проверить, добиться, согласовать, скоординировать, заставить, снять, назначить кого-то взамен — все это надо было самому, и на это не хватало ни дня, ни ночи.

Насколько наивными теперь казались Алексею мысли о нормальном рабочем дне. Он мог бы быть возможен, но лишь в том случае, если бы все остальное было нормально, все исполнители понимали бы свои задачи и обладали необходимыми качествами для их выполнения. А здесь… Берестин видел, как глубоко укоренилась привычка к бездумному подчинению директивам. Причем неоднократно он убеждался, что приказы глупые и вредные исполняются даже охотнее и эффективнее, чем умные и жизненно необходимые.

Почти постоянно он сталкивался с фактами противодействия. Начальник фронтовых складов артвооружения, которому приказано было сдать в войска все трофейные польские пулеметы с боезапасом, начинал ссылаться на черт знает какие и чьи инструкции, звонить в Москву, и даже после подтверждения правомочности приказа не прекращал своей волынки. Что он с этого имел, Алексей понять не мог. В таких случаях он приходил в ярость, снимал с должностей и лишал званий, тут же сталкиваясь с необходимостью искать замену. Не успевал он решить проблему с пулеметами, как являлся начальник штаба округа (прошлый раз по приказу Сталина расстрелянный) с протестом против распоряжения о передаче сотни танков из одной армии в другую…

За неделю Берестин объехал и облетел всю полосу будущего фронта, побывал в дивизионных и даже полковых штабах. Положение дел всюду оказывалось даже хуже того, что он представлял. Одно дело — прочесть в исторических трудах, что такая-то дивизия встретила войну, имея сорок процентов штатного состава, двадцать процентов техники и вооружения, и будучи растянута на сто километров по фронту и семьдесят в глубину. И совсем другое — видеть все это в реальности, тут же на месте, принимая решение: что делать? То ли переформировывать дивизию в полк, то ли неизвестно за счет чего доукомплектовывать. А кадровые вопросы, а взаимоотношения с местными партийными властями, которые, ссылаясь на предстоящие сельхозработы, категорически были против изъятия у колхозов тракторов и грузовых машин. И еще необходимость эвакуировать семьи командиров из прифронтовой полосы — так, чтобы скрыть эвакуацию от немецких шпионов.

Из пяти с лишним тысяч списочных танков набиралось новых образцов всего 960 штук, а исправных старых — около полутора тысяч. Автомашин не насчитывалось и половины потребного количества, зенитных орудий тоже не хватало почти половины. За оставшиеся дни кое-что еще успеет подойти из внутренних округов, но мало. Все равно до отчаяния мало.

Укрепрайоны по новой границе были частично построены и еще в меньшей степени частично вооружены, смысл в них Берестин видел только тот, что они до последней возможности, ничего не прикрывая, просто будут приковывать к себе какое-то количество вражеских войск. Если полк в укрепрайоне на неделю-две свяжет полевую дивизию — вечная ему слава. И такая же память.

В целом, сделал вывод Марков, армия к сорок первому году утратила многое из того, что она знала и умела в тридцать шестом.

Но в одной из дивизий произошла у него встреча и удивившая, и растрогавшая его, вселившая даже некоторый оптимизм, нужду в котором он сейчас испытывал. Мелочь, как говорится, но приятная.

На строевом смотру увидел он подполковника с грубым унтер-офицерским лицом, с медалями «За отвагу» и «XX лет РККА», значком за Халхин-Гол. Увидел и сразу узнал. Ямщиков Александр Иванович. В двадцать восьмом году они служили в одном полку. Марков комбатом и Ямщиков комбатом. Потом Марков комполка, а Ямщиков у него — начальником штаба. Теперь Марков командарм и командующий округом, а Ямщиков — только командир полка.

Если это не загадка и не тайна, то что же? Человек служит в армии с первого дня первой мировой войны, кажется, имел «Георгия», а может и двух, в Красную Армию вступил сразу же, в восемнадцатом году, считался, как помнит Марков, надежным и грамотным командиром — и до сих пор, в сорок пять лет, все еще подполковник. При том, что такие пережил времена, в которые человек или исчезал бесследно, или за год-два становился генералом высших разрядов. Или и то и другое вместе.

Они поговорили немного на плацу, как старые сослуживцы, но и с чувством дистанции, которую тактично обозначил Ямщиков, и на другой же день Берестин вызвал его в Белосток.

— Александр Иванович, — сказал он в своем кабинете, когда все уставные слова были произнесены. — Давай забудем, кто ты и кто я, пусть будет, как в Знаменке, в нашем старом полку.

Они вышли на балкон, одинаковым жестом облокотились о перила, переглянулись. Вздохнули.

— Как ты обстановку оцениваешь? — спросил Марков.

— Хреново оцениваю. Воевать скоро надо, а мы не готовы, а воевать все одно надо.

— Совсем не готовы? А твой полк? Мне показалось, что полк в порядке.

— Мой-то в порядке. За то, может, и держат, чтоб было что показывать. А ты другие видел?

— Видел. Так отчего ж так? Я за три года приотстал, так ты меня просвети.

— Что просвещать? Я в армии двадцать семь лет, да на полку пять, а до того — сам знаешь. И службу постиг, и ничего не боюсь, и поперек дороги никому не стою, вот у меня и порядок, а про остальное пусть комдив думает.

Берестин поразился столь простой и четкой формуле душевного комфорта.

— Что же ты других не научил? В своей хоть дивизии?

Ямщиков усмехнулся с чувством превосходства.

— Или ты вчера родился, Сергей Петрович? Чему научить? Устав, он для всех один. Его исполнять надо, и все. А если, полк получив, о том думать, как кому на мозоль не наступить, или в академию пристроиться, или на дивизию махнуть — я им не учитель. В старое время если на полк стал — так, считай, и все. Оттуда только в отставку. Я графьев-князей не беру, из них начальники дивизий выходили, точно, а из простых полковых — в мирное время никогда. Поэтому тут только настоящая служба и есть, тут ум поболе генеральского нужен, потому как генералы умными людьми командуют, а полковник — всякими, кем приведется, и офицерами, и унтерами, и кашеварами.