Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

Больше Далмау не успел ничего сказать. Не дав ему опомниться, мужчина ударил его по лицу. Все, кроме Эммы, набились в тесное пространство между кроватью, колыбелью, стеной и дверью.

– Анастази!

Это крикнула Эмма. Далмау отстранил от себя мать, но сам не увернулся от второй оплеухи. Тогда и он ударил Анастази кулаком в лицо. Рев, который исторг детина из огромного рта, заглушил крики Эммы и Хосефы и даже плач девочки, которая проснулась, перепуганная. Одновременно амбал с силой подался назад, налетел на Эмму, стоявшую в коридоре, и притиснул ее к стене. Молодая женщина ушибла спину и голову и не удержалась на ногах. Далмау в бешенстве набросился на Анастази, выставив оба кулака. Ничего не вышло. Амбал парировал удары предплечьями, которые показались Далмау железными брусками, и внезапно схватил его за горло одной рукой: этой ручищи хватило, чтобы стиснуть шею целиком и перервать дыхание. Не ослабляя хватки, Анастази приволок Далмау на кухню и усадил за стол, где его жена продолжала лущить горох.

– Ты, должно быть, и есть пресловутый Далмау, мертвый морфинист, – начал он, усаживаясь напротив. – Я не ошибся?

– Нет, – прохрипел Далмау и закашлялся: ему все еще было трудно дышать. – Это я.

Жена амбала поспешно собирала со стола горох, чтобы муж в пылу ссоры не разбросал его; дети, грязные и сопливые, приникли к отцу; Хосефа встала за спиной сына, а Эмма, корчась от боли, укачивала Хулию, чтобы та перестала плакать.

– По твоей вине, – продолжал Анастази, тыча пальцем в Далмау, – я потерял много денег, больше четырехсот песет, все мои сбережения. Наваху, новый костюм, все, что у меня было. Круглым счетом на восемьсот песет.

– Почему по моей вине? – изумился Далмау. – Я-то тут при чем?

– Когда судейские пришли выносить из дома имущество за твои долги, забрали заодно и мое.

– По договору, который ты заключил с доном Мануэлем, когда тот тебя откупил от армии, – сочла нужным пояснить Хосефа, не зная, что Эмма опередила ее.

– Ясно, – кивнул Далмау.

– Ясно… И дальше что? – рявкнул Анастази. Удар, которого ожидала Ремеи, обрушился на стол с силой кувалды. Ей оставалось убрать всего несколько стручков гороха, которые и подскочили в воздух. Анастази пронзил Далмау взглядом. – Как ты мне все это вернешь?

– У меня ничего нет.

– Е-е-е-сть, – протянул амбал нараспев. – Конечно есть. У тебя есть мать и вот эта, – добавил он, указывая на Эмму. – Как-то ведь она с тобой связана.

– Но они ни в чем не виноваты.

– Клянусь тебе, они заплатят, если ты не решишь мои проблемы. Я очень быстро верну себе все, если пущу в оборот девчонку. Ты меня понял? Дело рискованное, но я не остановлюсь ни перед чем, если мне не вернут то, что мне принадлежит.

Эмма глядела на Анастази с ненавистью, нахмурив брови. Он не в первый раз грозился, что пустит ее по рукам, продаст какому-нибудь сутенеру. Так часто повторял это, что однажды, встретив в Братстве друзей Антонио, которые присутствовали на похоронах, Эмма поделилась с ними своей проблемой. Потом четверо каменщиков поджидали Анастази у дома на улице Бертрельянс. Беседа продлилась ровно столько, сколько потребовалось, чтобы амбал хорошо уяснил себе, какими печальными последствиями для него и его семьи чревато исчезновение Эммы или любое другое несчастье, какое может с ней приключиться. С того момента на последние два месяца в доме установилось шаткое равновесие, сопровождаемое невыносимым напряжением. Уйти Эмма не могла; собственно, ей и некуда было идти, но главное – как оставить Хосефу во власти бесноватого громилы, который отказывался съезжать; Хосефа же не собиралась покидать свой домашний очаг. Так и сказала: «Дочка, отсюда меня вынесут только ногами вперед». Все-таки Анастази продолжал свои угрозы, и Эмма предвидела, что этот человек способен на любое злодейство, пусть даже четверо каменщиков, у которых своих проблем невпроворот, и пытались запугать его у дверей дома.

– Теперь беги выручать мои денежки, – потребовал Анастази у Далмау, большим пальцем показывая на входную дверь у себя за спиной, – и без них сюда не возвращайся. Ты меня слышал?!

– Не тебе указывать, что я должен или не должен делать у себя дома.

Анастази вскочил из-за стола. Далмау тоже.

– Сынок… – взмолилась Хосефа, страшась последствий стычки.

– Слушай, что тебе мать говорит, – рыкнул громила.

Хосефа умоляюще взглянула на сына. Далмау сдался, подошел ближе и на этот раз сам ее обнял.

– Прости мне все беды, какие из-за меня произошли.

– Я тебя прощаю, Далмау.

– Пошел! Убирайся! – неистовствовал Анастази.

– Мне очень жаль, – сказал Далмау Эмме, проходя мимо нее к двери.

Ему бы хотелось с ней поговорить, объясниться, тоже попросить прощения, извиниться тысячу раз, но он заметил в этой отважной женщине, куда более закаленной жизнью, чем та девушка, которую он оставил несколько лет назад, недоверие, и, пожалуй, обиду: Эмма, в отличие от Хосефы, не могла ее в себе искоренить. Эмма держала дочку перед собой, как щит, словно та была смыслом ее жизни, ее светочем.

– Мы еще увидимся? – только и спросил Далмау.

– Я здесь живу, – сухо отозвалась Эмма.

– Но чтобы я не видел тебя в этом доме, – ввернул Анастази, – без денег, которые ты мне должен.