Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

Положение Доливо-Добровольского стало в министерстве inattaquable[62] не в силу того, что за спиной его стояли в тот момент какие-либо могущественные друзья, а исключительно в силу психологических обстоятельств, в силу моральной слабости Терещенко и Нератова. Доливо-Добровольский получил незадолго до ухода Милюкова предложение занять пост генерального консула в Париже, которое он отверг, не считая его для себя достаточно почётным (этот пост потом был замещён старым русским эмигрантом в Париже Айтовым), после того как он, ещё недавно нововременский фельетонист, превратился в революционера. В прошлом он мечтал о заграничном назначении, но не о консульском, а о дипломатическом, и, внешне изображая крайнее подобострастие, отлично понимал, что его побаиваются и начальство и коллеги, среди которых было мало лиц (или, вернее, совсем не было), которые могли бы похвастаться заслугами перед революцией.

В то же время Доливо-Добровольский крайне иронически отзывался о главных фигурах того времени, называя Керенского «Жанной д’Арк, воодушевляющей устриц», по поводу его объезда фронта перед наступлением, Терещенко называл всегда «notre petit sucrier»[63] из-за его сахарных заводов; по поводу утверждения молодого Коростовца, бывшего секретаря Милюкова, что кадеты и Милюков ещё вернутся к власти, он стал смеяться самым недипломатическим смехом, обидев В.К. Коростовца, который долго ещё после ухода Милюкова распространял всякие нелепицы о том, будто бы Милюков снова заменит Терещенко. Все эти остроты в своей компании не представляли из себя криминала, но после июльских дней mot d’ordre[64] Доливо-Добровольского был «мир».

То он рассказывал по поводу призыва 43-летних, как за этой толпой бежали их бабы, голосившие на всю улицу, в свёртках неся за ними галоши и прочие невоенные предметы, то передавал в комичном виде массовые переходы в плен и т.п. Всё это, несомненно, имело определённую цель — подготовить своих коллег к приходу «тех, кто заключит мир». Иногда без обычного, хотя и остроумного, но всё же фиглярничества он говорил, что только та партия и то правительство, которые дадут мир, удержатся у власти, часто в порыве откровенности, ссылаясь на своего брата, капитана 1-го ранга, служившего в Морском генеральном штабе (я упоминал о нём как о будущем участнике брест-литовских переговоров), говорил, что мир неминуем, так как, если его не заключит Временное правительство, его заключат дезертиры.

Когда я его однажды спросил, неужели он советует делать «ставку на дезертиров», он сказал: «Вот именно, кто эту ставку сделает, у того в руках будет Россия». Когда я сказал: «Значит, она будет у большевиков», Доливо-Добровольский ответил: «Да, если не произойдёт чуда», и после стал горячо убеждать меня, что единственная возможность перехватить власть у большевиков — это немедленно заключить сепаратный мир с Германией, то есть вырвать у них главный козырь в их игре. Когда появилась упомянутая выше статья Нольде в «Речи» с подобным же предложением, Доливо-Добровольский очень загадочно отозвался: «Об этом нельзя писать, это можно только делать».

Предвидение Доливо-Добровольского на самом деле было соучастием, но так как никто до наступления большевизма не ожидал, что Доливо прямо перекинется к большевикам, то тот имел возможность до самого конца продолжать свои большевистские парадоксы, возбуждая во всех чувство гадливости, но не подозрения в прямой измене. Нератов, при котором Доливо никогда на подобные речи не решался, но который знал о них, расценивал это как паясничание Доливо, не видя тут ничего серьёзного. Наоборот, молодые люди, подчинённые Доливо, относились к нему крайне подозрительно, и на одном заседании нашего комитета Общества служащих князь Л.В. Урусов, наш новый председатель и ближайший географический сосед Доливо по департаменту, прямо поставил вопрос о нём как о вредном человеке. Урусов на основании собственных впечатлений и отзывов служащих Правового департамента провёл через комитет требование о вызове Мандельштама и устранении Доливо.

Всё это так и произошло бы, поскольку слова и поступки Доливо были слишком явно дефетистскими, но Нератов, с которым самым конфиденциальным образом говорил по этому поводу Урусов, сказал, что всё, что он в состоянии сделать, это вызвать Мандельштама; до его приезда он, однако, не может изъять административную часть Правового департамента из рук Доливо, так как его ближайший помощник Чельцов — beau-fils[65] Протопопова и обиженный Доливо сейчас же это опубликует. Нератов прибавил, что Доливо как-то ему на это намекнул в связи с каким-то предполагавшимся повышением Чельцова и что самое лучшее — подождать приезда Мандельштама. Так этот вопрос и не решился до большевистского переворота из-за неприезда Мандельштама. Все функции по иностранному шпионажу и по делу о большевиках — всё это оставалось до самого дня переворота в руках Доливо-Добровольского.

Как далеко зашла эта измена, находился ли он уже летом 1917 г. в сношениях с большевиками, прямо ли он информировал их о том, что делается в МИД, или просто знал достоверно, как всё произойдёт, и заранее приготовил себе позицию — всё это могут рассказать только большевики. Позже, при описании самого октябрьского переворота и поведения при этом Доливо-Добровольского, я приведу некоторые данные, из которых будет ясно, что согласованность действий нашего управляющего административной частью Правового департамента с большевиками, конечно, была, а раз так, то и вся его рассматриваемая ретроспективно деятельность по большевистским делам, вплоть до его участия в решении вопроса о впуске самых первых «эмигрантов», не может быть квалифицирована иначе, как измена.

Психологические обстоятельства, мешавшие бороться и вскрыть эту измену Доливо-Добровольского, заключались в том, что к моменту Февральской революции он был сотрудником «Нового времени», в разгар её, то есть летом 1917 г., оказался «бывшим революционером», а в момент октябрьского переворота, точнее, через несколько дней, он не только перешёл к большевикам, но и выпустил в «Правде» воззвание большевистского характера с призывом на службу бастовавших чиновников — призывом, вызвавшим ядовитую отповедь Философова, назвавшего его в «Речи» «елейным порнографом». Подробнее обо всём этом я расскажу ниже.

Доливо-Добровольский, выдвинутый из общей массы чиновников Нольде в бытность того директором II Департамента, между прочим, по случаю назначения Нольде товарищем министра произносил от имени служащих этого департамента напутственную речь Нольде, предрекая ему ослепительную будущность и говоря в необыкновенно выспренних выражениях о деятельности Нольде в департаменте (на что Нольде рассмеялся и махнул рукой, говоря, что «всё это преувеличено», а про себя заметил: «Моя арфа уже повешена на гвоздь, и её золотят последние лучи солнца». Он, однако, ошибся — его арфу позолотили лучи не февральского, а октябрьского солнца).