Становой хребет - Юрий Сергеев

Люди, сморенные сытой ленью, дремлют на солнечном пригревке. Над коптильным шалашом, похожим на тунгусский чум, пластается клубами синий дым, доносит запахи томящегося мяса. В обед опять сварили полный котёл свеженины.

Прав оказался Игнатий: сплавщики ощутили необыкновенный прилив сил, заскучали по дому.

Мешки с мясом они опустили с кормы плотов в холодную воду. Новые шесты вгрызлись в хрусткое галечное дно. Паромы скрипя повлеклись на струю.

Эта река, словно оправдывая своё женское имя, оказалась коварней, по-бабьи хитрей, неугадливей Аллаха. Местами Юдома разливалась по долине многими притоками. и сплавщики порой не различали заранее основное русло. Одним отвилком проплыли километра два, а потом он нырнул под громадный завал.

В диком перехлёсте дыбилась и качалась на воде большая плотина из ошкуренных паводком цельных стволов. Река чудом не затянула под неё зазевавшихся людей.

Пришлось бечевами весь день тянуть плоты вверх по течению, а через десяток километров другое русло рассыпалось малыми ручейками по камням обширной мели, намертво присосало тяжелые бревна к гальке. Взялись строить новые паромы.

Схема, которую чертил Егор, всё более усложнялась. По прежнему приходилось подниматься на господствующие высоты и разбираться в хитросплетениях долин, скал и сопок. Как-то Егор с Игнатием увидели в прибрежном сосняке старые пни, а за ними — похилившуюся избушку.

Приметили они её случайно, когда взобрались на сопочку, чтобы оглядеться. Возвращаясь к паромам, сплавщики сделали крюк и осторожно подкрались к зимовью. Но свежих следов не обнаружили. Старое кострище чернело у входа.

Ржавый топор торчал в стволе дерева, да кругом валялись зелёные винтовочные гильзы. Игнатий открыл с трудом тяжёлую дверь и вошёл в избу. Пахнуло плесенью и гнилью. Из двух щелястых окошек, похожих на устроенные бойницы, падал слабый свет.

На широких нарах, на полу — скелеты, винтовки, шашки, а у самой двери, на широкой печке из дикого камня — в хлопьях ржавчины станковый пулемет «максим» с вправленной полупустой лентой. За щитком виднелся череп в офицерской папахе, продырявленный пулей.

— Ёшкина мать! — отшатнулся Игнатий с перепугу и перекрестился. — Ты поглянь, что тут творится! Не меньше взвода, сердешных…

Егор пролез внутрь и, ничего не понимая, обернулся к Парфёнову. Тот неспешно выкатывал через порог пулемёт.

— Что за люди, откуда они, Игнат?

— Пепеляевцы, кто же ишо будет. Как раз на реке Мае, куда мы плывём, красный командир дедушка Курашов в двадцать втором году начисто разбил войска Пепеляева. Видать, эти люди спаслись из генеральской армии и забились в тайгу, а когда их голод прихватил, меж ними что-то стряслось.

Оружие ить всё целое, знать не побили их пришлые, а сами перестрелялись, — Парфёнов вернулся в избушку, оглядел стены и потыкал в них пальцем. — Думаю, дело было так: чем-то допекли они офицера, он их с пулемёта и положил, сонных, глядит вот, чуть выше нар все стены порублены пулями.

А кто-то раненый, видать, его кокнул. Так все и смирились. Винтовки и шашки надо позабирать, не дай Бог ещё попадут бандитам в руки, горя не оберёшься… Следует захоронить останки, всё же, русские люди, православной веры.

Грех так бросать. Крестик поставим, пущай на нас лиха не держат. Они вырыли неглубокую яму, стащили в неё более двух десятков скелетов, собрали истлевшие документы.

В офицерской кожаной сумке Егор нашёл серебряный портсигар с монограммой, в нём лежал расшитый кружевами платочек и письмо, написанное каллиграфическим почерком. Егор развернул пожелтевший листок бумаги:

«Здравствуйте, глубокоуважаемая, милостивая государыня Елизавета Сергеевна!

Пишу вам на обрывках амбарной книги, взятой мною в одной из телеграфных контор тракта Аян-Якутск. Всю остальную бумагу солдаты извели на самокрутки. Пишу и не знаю, удастся ли когда отослать эти строки, дойдут ли они к вам.

Весьма неблагополучно начался наш поход на Якутск. Ещё в Охотске я начал сомневаться в его целесообразности. Там же был назначен командиром роты в армии генерала Пепеляева. Он планировал штурмом взять Якутск и восстановить в этих диких краях монархию.

Кругом — лёд и лютая смерть поджидали нас, много обмороженных и цинготников, зубы выплёвываются, как семечки. В случае если погибну, я обязан Вас уведомить, что страстно любил Вас и люблю до сих пор.

Молитесь за Броню-гимназиста, к которому Вы были так равнодушны, что отказывались танцевать с ним на балах купца Самаринова. Уверяю Вас, что ежели вырвусь во здравии отсюда, Вы будете моей женой, что бы ни стояло на моём пути.

Простите за самоуверенность, нахожусь я на грани отчаянья. Провизия кончается. В кругу солдат брожение, ловлю на себе злобные взгляды свирепых мужиков. И хочется бежать куда глаза глядят. Это уже не армия, а сброд жестоких зверей, жаждущих крови.

Прапорщика Игнатьева во сне запороли штыком, сволочи повально дезертируют, дерутся до смертоубийства. Нет сил сдерживать разложение. Неделю тому назад был страшный бой, мы в панике бежали от регулярной армии красных.

Собрал я по лесам около взвода под своё начало и решил выходить к Охотску. Наскоро срубили избушку, чтобы передохнуть, заготовить на дорогу дичь. По Юдоме выйдем через верховья на тракт и будем пробиваться к побережью.

Возможно, скоро буду дома в Благовещенске. Не забывайте меня, Лиза! Хотелось бы знать, жива ли ещё моя матушка, Ксения Гавриловна.

Пользуясь случаем, прошу принять уверения в совершенном почтении и любви

Ниже уже корявым почерком было дописано:

«Лиза! Если бы Вы только знали, что такое цинга, ломящая боль в конечностях, всё тело опухает и появляются багровые пятна на ногах. Разрыхляются и кровоточат дёсны. Изо рта быдла, которое меня окружает, идёт гнилостный запах, который может свести с ума.

Человек буквально загнивает живьём. Мы загнили, Лиза, загнили давно, вся наша интеллигенция и дворянство… Народ отторг нас, чтобы не заразиться трупным ядом.

Мне уже никогда Вас не увидеть, суровая девушка. Прощайте! Солдаты решили идти сдаваться на Амгу, а меня наутро будут судить за все грехи. Я сам устрою им Страшный суд! Как я их ненавижу! Всё!»

Грозно заревел оживший пулемет, Егор даже выронил письмо от неожиданности. Игнатий лежал, разметав ноги, с налитыми яростью глазами и поливал каменную россыпь у сопки лавиной пуль.

И стрелял до тех пор, пока не кончилась лента и не закипела залитая им в кожух вода, нагретая его яростью. Парфёнов вскочил, потом сразу сник и устало лёг рядом с пулемётом. Дрогнувшим голосом заговорил: