Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Если ты спасешь Мадлену, добрый мой даб, то ты можешь и меня…
— Полно распускать нюни, — отрывисто сказал Жак Коллен. — Делай завещание.
— Ну, так и быть! Я хотел бы деньги отдать Гоноре, — отвечал Чистюлька жалобным голосом.
— Вот оно что!.. Ты живешь с вдовой Моисея, того самого еврея, что хороводился с южными Тряпичниками! — спросил Жак Коллен.
Подобно великим полководцам, Обмани-Смерть превосходно знал личный состав всех шаек.
— С той самой! — сказал Чистюлька, чрезвычайно польщенный.
— Красивая женщина! — сказал Жак Коллен, умевший отлично управлять этими страшными человекоподобными машинами. — Маруха ладная! У нее большие знакомства и отменная честность! Настоящая шильница. А-а! Ты таки спутался с Гонорой! Разве не стыдно было тебе угробить себя с такой-то марухой? Остолоп! Зачем не завел честную торговлишку, мог бы перебиваться!.. А она работает?..
— Она устроилась, у нее заведение на улице Сент-Барб…
— Стало быть, ты делаешь ее твоей наследницей? Вот до чего доводят нас эти негодницы, когда мы, по глупости, любим их…
— Да, но не давай ей ни гроша, покуда я не сковырнусь!
— Твоя воля священна, — сказал Жак Коллен серьезным тоном. — А дружкам ни гроша?
— Ни гроша! Они меня продали, — отвечал Чистюлька злобно.
— Кто тебя выдал? Хочешь, я отомщу за тебя? — с живостью сказал Жак Коллен, пытаясь вызвать в нем чувство, способное еще взволновать такие сердца в подобные минуты. — Кто знает, старый мой друг, не удастся ли мне ценою этой мести помирить тебя с Аистом?
Тут убийца, ошалевший от счастья, бессмысленно уставился на своего даба.
— Но, — сказал даб в ответ на это красноречивое выражение, которое приняла физиономия каторжника, — я теперь ломаю комедию только ради Теодора. Ежели водевиль увенчается успехом, старина, то для одного из моих дружков, а ты из их числа, я способен на многое…
— Если ты только расстроишь сегодняшнюю церемонию с бедняжкой Теодором, я сделаю все, что ты захочешь.
— Да она уже расстроена. Уверен, что выужу его сорбонну из когтей Аиста. Видишь ли, Чистюлька, коли ты не хочешь сгореть, надо протянуть друг дружке руку… Один ни черта не сделаешь…
— Твоя правда! — вскричал убийца.
Согласие между ними так прочно восстановилось и вера его в даба была столь фанатична, что Чистюлька не колебался больше.
Он открыл тайну своих сообщников, тайну, так крепко хранимую до сих пор. А Жак Коллен этого только и желал.
— Так вот! В мокром деле Рюфар, агент Биби-Люпена, был в одной трети со мной и с Годе…
— Вырви-Шерсть?.. — вскричал Жак Коллен, называя Рюфара его воровской кличкой.
— Он самый! Канальи продали меня, потому что я знаю их тайник, а они моего не знают…
— Э! Да это мне на руку, ангел мой! — сказал Жак Коллен.
— Как это так?
— Да ты погляди, — отвечал даб, — как выгодно человеку довериться мне безоговорочно! Ведь теперь твоя месть — козырь в моей игре! Я не спрашиваю тебя, где твой тайник. Ты скажешь о нем в последнюю минуту; но сейчас скажи мне все, что касается Рюфара и Годе.
— Ты был нашим дабом, ты им навсегда и останешься! У меня не будет тайн от тебя, — отвечал Чистюлька. — Мое золото в погребе у Гоноры.
— А не продаст тебя твоя маруха?
— Дудки! Она и знать не знает о моем рукоделии! — продолжал Чистюлька. — Я напоил Гонору, хотя эта женщина, надень ты ей петлю на шею, и то ничего не скажет. Только уж очень много золота!
— Да, тут может скиснуть самая чистая совесть! — заметил Жак Коллен.
— Стало быть, зеньки пялить на меня было некому… Вся живность спала в курятнике. Золото на три фута под землей, за бутылями с вином. А сверху я насыпал щебня и известки.
— Ладно! — сказал Жак Коллен. — А другие тайники?
— Рюфар пристроил свой слам у Гоноры, в комнате бедняжки… Она у него в руках — боится, чтобы ее не обвинили как сообщницу в укрывательстве краденого и чтобы не пришлось ей кончить дни в Сен-Лазаре.
— Ах, ракалья! Вот как фараоново племя (полиция) заканчивает воспитание воров! — сказал Коллен.
— Годе стащил свой слам к сестре, прачке, честной девушке. А девчонка и не подозревает, что может заработать пять лет голодной! Парень поднял половицы, положил их обратно и задал винта!
— Знаешь, на что ты мне нужен? — сказал тогда Жак Коллен, вперив в Чистюльку свой властный взгляд.
— На что?
— Чтобы ты взял на себя дело Мадлены…
Чистюлька отпрянул было назад, но под пристальным взглядом даба тут же снова принял позу, выражающую покорность.
— Э-ге! Ты уже отлыниваешь! Путаешь мои карты! Да ты пойми, четыре убийства или три, не все ли равно?
— Может, и так…
— Клянусь мегом Великого братства, нет у тебя сиропа в вермишелях (крови в жилах). А я-то думал тебя спасти!..
— А как?
— Дурень! Обещай вернуть золото семье, вот ты и в расчете! И закатишься на лужок пожизненно. Я ни гроша не дал бы за твою сорбонну, будь деньги у них в кармане, но сейчас ты стоишь семьсот тысяч, дурень!
— Даб! Даб! — вскричал Чистюлька наверху блаженства.
— И, кроме того, — продолжал Жак Коллен, — мы свалим убийство на Рюфара… Тут-то Биби-Люпену и конец… Он у меня в руках!
Чистюлька остолбенел, пораженный этой мыслью, глаза его расширились, он стоял, точно изваяние. После трех месяцев тюрьмы и долгих совещаний с дружками, которым он не назвал своих сообщников, готовясь предстать перед судом присяжных и осознав содеянные им преступления, он впал в крайнее отчаяние, потеряв всякую надежду, так как подобный план не пришел в голову никому из его погоревших советчиков. Поэтому, увидев проблеск такой надежды, он просто поглупел от счастья.
— Неужто Рюфар и Годе успели вспрыснуть свою удачу? — спросил Жак Коллен.
— Разве они осмелятся? — отвечал Чистюлька. — Канальи ждут, когда меня скосят. Так приказала сказать мне моя маруха через Паука, когда та приходила на свидание с Паучихой.
— Ладно! Мы приберем к рукам их слам в двадцать четыре часа! — вскричал Жак Коллен. — Канальи уже не оправятся, как, например, ты! Тебя обелят начисто, а молодчики выкрасятся в крови! Дельце твое я оборудую так, что ты выйдешь из него чистым как младенец. А они окажутся кругом виноватыми. Я пущу твои деньги на то, чтобы установить твою невиновность в других делах. Ну а раз ты попадешь на лужок — ведь тебе
