Заговор обезьян - Тина Шамрай

— Да верю, верю, но людской роток, сама знаешь, не заткнёшь варежкой, с усмешкой наблюдала дознавательница за корчами вдовы Таисьи.

— Говорю же вам, рыбку жарила, картошку уже намяла, огурцы порезала, а тут, глядь, Виталя по дорожке идет, руками так махает и зовет: «Мама, мама!» Я в окно, значить, открыла и спрашиваю: «Чего случилось, Виталичек?» А он кричит: «Пётр Григорьевич, мама, у калитки лежит, надо в дом занесть!» Вот так было дело!

— А он что, с вами живёт, Виталик-то?

— Да нет, он теперь у жены своей обретается, у невестки нашей, у неё и квартира есть, родители справили, вот… Я же говорю вам, Виталик в гости зашёл и видит: Пётр Григорьевич у калитки лежит, плохо ему сделалось. Ну, занесли мы его в дом, еле дотащили, такой тяжёлый был. Мы его, значить, тащим, а он стонет и жалуется: сердце, Тая, прихватило, там жмёть, так жмёть… Ну, мы пока его укладывали, пока скорую вызывали… Я, значить, Виталику рыбки дала, а то ведь голодный… А Петю мы на кроватку положили, он любит на перине-то спать, бывшая приучила, а мне на перине жарко. Ну, и только мы к нему: как он там, а он, значить, уже и не дышит! Вот не дышит — и все! А скорая не едет, а мы не знаем, чего с ним и делать… Так нехорошо получилось — и не поужинал, взял и умер… Я ж говорю, больное сердце!

— А я слышала, врут, наверное, будто это Виталик Петра Григорьевича и пристукнул!

И пришлось беглецу вчуже забеспокоиться: что сейчас будет! И почувствовал, как замерла рядом с ним женщина, только чем она ответит: слезами, криком? Но вдова будто ничего особенного и не слышала, и отбивалась уже как-то совсем вяло.

— Так я ж рассказываю вам, приходит Виталик, а Пётр Григорьевич пьяный стоит у калитки с ремешком. А Виталик видит, что он ремешок крутит-то, и, главное, в калитку не пускает, ну, и это… отодвинул его и не очень чтобы… Так Пётр Григорьевич же пьяный был, на ногах не стоял, вот и упал, ну, на дорожку упал… Мы в прошлом годе её и бетонировали, Виталик ещё помогал, вот и ударился, а сердце-то больное. И не бил его Виталик, не бил! Это ваш Пётр Григорьевич, как что, так руки распускал. Чуть что не по нему, так сразу драться лез. А ревнучий какой был! Я и Виталика просила, чтоб приходил, оборонял…

— Никогда не поверю, чтоб Петя дрался, не было такого, они с покойницей Зиной душа в душу жили…

— Ну, и не верьте! А дрался, дрался, дрался! Я вся в синяках ходила. Невестка, Сонька, мне всяких кремов нанесла, пудры разной, а то ведь на улицу не выйти. Прям кошмар! А теперь получается, Виталик виноват! Теперь вот будет сидеть ни за что…

— Так он в тюрьме, что ли?

— Вот и чё ли! Вот передачку везу, разрешили.

— Говорят, его на вокзале задержали, он что же, уехать хотел?

— Да какой вокзал, какой вокзал! Вот народ! Напридумывают чего ни попадя! Из дому и забрали, и нас вместе с ним. Ой, как они нас с невесткой допрашивали, как допрашивали! Ну, как кино! Мы чуть ли не цельные сутки там просидели.

— А кто допрашивал-то?

— Так следователи в милиции этой, кто ж ещё? Там в кабинете их до чёрта было. Но до нас один так привязался, так привязался…

— А вас зачем? Вы, что ли, убили?

— Так мы вроде как свидетели! Как с утра начал, то Соньку, то меня вызовет, то Соньку, то меня! А сыночку мытарили в другом кабинете. А мы чего знаем? Мы же ничего и не видели! Сонька в другом месте пузо грела, я на кухне была, сковородка рыбы чуть не сгорела… Нас же с постелей подняли, голодных увезли, и невестка беременная, вот-вот должна родить… Мы прямо там на голых досках и спали, а с утра стали допрашивать. А как на обед ушли, нас с Сонькой в кабинете заперли, а ей, как на грех, приспичило… Я-то в горшок цветочный сходила, там у них геранька засохшая на окне стояла, а Соньке в угол пришлось поливать, у ней воды больше. Уже и обед прошёл, а мы всё сидим да сидим, с вечера не евши…

Женщины сами собой сдвинулись и теперь шептались как подружки: «А я думаю, кто это с тобою рядом сидит, вижу, мужчина молодой, а ну, как помешаю…» — «Да это так, присоседился, а я и знать не знаю, кто такой…»

Но, отвлекаясь на постороннее, они снова и снова возвращались к основной сюжетной линии. Изобличённая Таисия и сама вошла во вкус и рассказывала всё без утайки. Теперь что же? Теперь можно и в подробностях…

— …Сидим мы, значить, и сами не знаем, чего ждать. Может, думаем, и в тюрьму посадят, а тут Соньке ещё и по большому приспичило. Это ж беременная! Ей же то писать, то какать, то кушать хочется, то спать, а где там спать? Вот и скажите, чего делать? Постучали в дверь — никто не открывает. Ну, Сонька и не утерпела. Но она на газетку сходила, были у них там старые какие-то, всё аккуратно сделала, завернула. Хотела это добро на шкафчик положить, так я не дала. Ещё какими-то бумагами обернули, у них там много на столах лежало, и я в сумку себе положила.

— А как же вы не боялись? А вдруг бы… они ведь там, в милиции…

— Так куда ж дальше терпеть? Ну, справились, сидим, ждём. Приходят, значить, следователи, носом повели, мы-то сами принюхались, а им, видно, со свежего воздуха пованивает же, но ничего не спрашивают. Да у них у самих так накурено было, так накурено. Ну, и начали опять всё по новой: где были, чего делали, чего видели, чего знаете. Приставучие! Сидим, значить, Сонька за одним столом, я — за другим, разговариваем, и тут она как давай хохотать, как давай хохотать, прям заходится! Следователи эти ничего не поймут, злятся, а Сонька не унимается, а за ней и я начала. Как представила: сижу я, значить, как порядочная, а в сумке говно упаковано! Ну, выгнали нас в коридор, а Сонька и там заливается, ну, прям как дурочка… Я говорю, мол, живот лопнет, гляди, как колыхается. А тут выходит этот наш, который следователь: идите, мол, отседа, чтоб я вас не видел! И по-матерному, и по-матерному… И чего разозлился? Ещё спасибо должен сказать, мы ж говно не оставили, с собой взяли…

Женщина рассказывала и рассказывала и не только потрошившей её даме в красном, а всем заинтересованным лицам, что собрались к тому времени на остановке. А беглеца брала оторопь, но не от излишних подробностей, а от вдовьего смеха, весёлого и здорового. Надо же, какая смесь простодушия и душевной глухоты! И, уткнувшись в газету, неприязненно подумал: как же так? Ведь только что похоронила близкого человека, а тут никаких намёков на траур, и наряд в тон глазкам, и волосы завиты, и губы накрашены. Быстро же мы утешились! Как у женщин всё просто… И так отчего-то стало обидно за неведомого Петра Григорьевича. А может, за самого себя?

И казалось, ещё немного и все, что он давил в себе, охватит его, ослепит и заставит поверить, что за эти долгие годы и Айна, и она вот так же… С каким отвращением он дочитывал в камере Флобера. Нет, он понял, что такое французский роман, что такое настоящий роман как жанр, но… Но Флоберу с таким знанием женщин надо было идти в психиатры, а не в сочинители… А тут эти тётки жужжат над ухом:

— …Жалко парня-то! Вы бы рассказали там: бил, мол, Пётр Григорьевич и упал сам…

— Так мы и говорили: и я, и Виталя, и Сонька, невестка, только разное всё получалось. И следователь, такая зараза, смеется: сколько ж он у вас падал, мол, весь в синяках. И сосед, Самохин этот, ходит, рассказывает, как Петра Григорьевича пасынок бил у калитки. Ну, вот ты скажи, кто его за язык тянул?

— Молодой такой и жена беременная! А что же, ничего нельзя было сделать? — сочувствовала дознавательница. Сначала выпотрошила, теперь почему бы и не посочувствовать! А что, все подробности выведала, завтра ими весь околоток угощаться будет. А вдова меж тем выходила на коду.

— Ой, да что мы только не делали! И так, и этак перед следователем! Такой мужик отвратный, плюгавенький такой, а всё туда же, глазками своими… и за коленки хватал. Но хватать-то хватал, а толку никакого. Так Сонька к начальнику ходила, пузо на стол выложила: куда, мол, я с ним одна? Петру Григорьевичу, старому, уже ничем не поможешь, а мы, молодые, жить хотим. Но начальник пообещал: много не дадут, только пусть, мол, признается… Ой, да Виталик и там не пропадёт! Он у меня рукастый, будет телевизоры ремонтировать, он и другую работу умеет, и по слесарной части, замки там всякие… Говорят, там хорошо, кто специалист по зубам, вот тем хорошо. Помните Фишмана, ну, который на дому золотые зубы делал? Как посадили его, так он в лагере как король жил. Всему начальству зубы повставлял, и как суббота и воскресенье, так он дома. Жаль, Виталик по зубам не мастак…

И когда в струящемся мареве показался покачивающийся красной рыбиной трамвай, простая история, уложившаяся в двадцать минут, и закончилась. Но Таисия! Какой сеанс психотерапии! Действительно, зачем усложнять жизнь? И ничего, что она обманывается, и её Виталику вряд ли придётся на зоне ремонтировать телевизоры, там умельцев и без него хватает, особенно по замкам. Но женщина выговорилась, сама себя утешила и готова жить дальше.

А он не смог так смиренно принять всё то, что с ним случилось, не хотел сгинуть в тенетах, в трясине, в мороке. И продолжал трепыхаться даже тогда, когда понял: никогда и никому ничего не докажет. И не вынес! Да, не вынес и сорвался! Сорвался, сорвался! Но и побег только всё усложнил…