Дюма - Максим Чертанов

А у Дюма жизнь наладилась, оказалось, что можно очень неплохо жить и при диктатуре. Ну, запретили пьесу «Анжела» — переживем… Ну, нельзя дома писать о политике — но можно за границей намекнуть: когда журналист Паскаль Дюпре в Брюсселе основал газету «Вольные изыскания», Дюма в первом номере от 25 августа 1856 года поместил открытое письмо: «Мои лучшие цветы — моим друзьям; мое тело в Париже, моя душа в Брюсселе» (потом Дюма печатал в этой газете историческое исследование «Битва при Пуатье»). Можно собираться и болтать. Доктор Биксио придумал «ужины единомышленников» — по пятницам в ресторане «Филипп», 20 участников, среди них — Дюма, Мериме, Делакруа, несколько будущих министров. Этьена Араго там не было…

Даже родня императора немного фрондировала — не раскол элит, а так, шалости. Летом 1856 года Дюма начал посещать салон принцессы Матильды Летиции Бонапарт (1820–1904), кузины императора, разведенной с Анатолием Демидовым; она дозволяла вольные разговоры, иногда заступалась по просьбе какой-нибудь знаменитости за другую знаменитость. Цвет литераторов пасся у нее, сочиняли эпиграммы, Дюма был автором одной из самых известных: «На родственников этих глядя, мы видим разницу одну: захватывал столицы дядя, племянник захватил казну». Граф Орас де Вьель-Кастель (автор дичайших выдумок о Дюма, сплетник известный) отмечал в дневнике: «Большая ошибка — принимать Дюма и разрешать ему такой тон». (Сам, правда, писал, как на одном балу «многие видели, что император хватал за ляжки г-жу де Бельбеф».) Завсегдатаи салона — Гонкуры; их «Дневники», 31 января 1858 года: «За обедом разговор о Дюма. Все литературные люди утверждают, что у него нет ничего общего с литературой. Потом заговорили о нем как о человеке. Мюрже защищает его, но прямо-таки багровеет, когда Юшар передает, как Дюма всем рассказывал, что Мюрже занял у него деньги и как он, Юшар, однажды явился к Дюма попросить денег взаймы, а тот вынул записную книжку, где у него записано: Шанделье — 14 тысяч франков, Мюрже — 250 франков и т. д., и сказал, что таким образом он раздал уже 30 тысяч франков, а посему… Но Юшар сам видел, как Дюма, проиграв приятелю две тысячи франков, тут же вынул их из своего бумажника… Дюма — самый благоразумный на свете человек, никаких страстей, регулярно спит с женщинами, но никого не любит, так как любовь вредит здоровью и отнимает время; не женится, потому что это хлопотно; сердце бьется, как заведенные часы, и вся жизнь разграфлена, как нотная бумага. Законченный эгоист, с самыми буржуазными представлениями о счастье — без волнения, без увлечений…»

Об этом благополучном периоде оставил воспоминания Владимир Александрович Соллогуб, осенью 1856 года присланный в Париж ознакомиться с работой театров. «В продолжение нескольких десятков лет Дюма возбуждал не только в своей родине, но и во всей Европе всеобщее любопытство и удивление, во-первых, своими сочинениями, бывшими в необыкновенной моде, во-вторых, своим блистательным остроумием, оригинальными выходками, безумными издержками и в особенности своей неистощимой добротой. Годами он жил окруженный неслыханной, чисто восточной роскошью и с этим вместе часто не имел двадцати франков в кармане. В то время он проживал в своем доме, rue Amsterdam, но чуть ли не накануне кредиторы вынесли из него всю мебель. На мой звонок у крыльца мне отворила служанка и ввела меня в совершенно пустую переднюю. Осведомившись, дома ли Дюма, я себя назвал и попросил служанку доложить обо мне.

— Взойдите, любезный граф, — закричал с верха лестницы звучный, густой голос, — мне так много наговорили о вас дурного, что я уже заранее вас полюбил!

Я поднялся по красивой, но довольно дурно выметенной лестнице на второй этаж. Вбитые в стене и вокруг окон гвозди свидетельствовали об украшавших перед тем помещение картинах и занавесках. Навстречу мне из комнаты, служившей ему кабинетом, вышел Дюма. Весь его костюм состоял из длинной ночной белой холстяной рубахи с широко прорезанным воротом, носков и вышитых гарусом туфель. Он дружелюбно меня приветствовал и усадил в одно из четырех уцелевших кресел, украшавших его кабинет, а сам сел на свое место у письменного стола, заваленного кипою исписанных особенно большого формата белых листов. Мы разговорились. Дюма замечательно говорил и в особенности рассказывал. Наружность его совершенно соответствовала и его таланту, и его нраву. Ростом очень высокий, довольно тучный, с толстой бычачьей шеей, лицо его неправильное и некрасивое, с крупными и несколько плоскими чертами, было тем не менее особенно привлекательно. Небольшие глаза искрились тонким остроумием, но… глубины в них искать не следовало».

Соллогуб писал, что у Дюма не было денег давать обеды, но сам на этих обедах регулярно бывал: «Иногда случалось и так, что одному из гостей недоставало стула, но белье столовое, серебро, посуда, стекло отличались безукоризненностью. Дюма очень гордился своим умением приготовлять разные тонкие кушанья, и почти за каждым из обедов подавались два-три блюда, изготовленные самим хозяином. Гости собирались самые разношерстные; добродушие и гостеприимство Дюма вошли в пословицу, но надо также признаться, что к этим качествам его примешивалась такая беззаботность и нравственная неряшливость, что в доме у него в сообществе с людьми самыми знаменитыми и самыми почтенными случалось почти всегда встретить личностей темных и недоброкачественных. Так, например, рядом с одним из таких талантливых и остроумнейших французских писателей того времени, как Генрихом Монье… можно было улицезреть начинавшего в это время свою карьеру весьма гаденького жиденка Альберта Вольфа (журналист, сотрудник „Фигаро“, в 1856 году был одним из временных „секретарей“ Дюма. — М. Ч.)… подле прелестнейшего поэта Генриха Мюржера… случалось видеть какого-нибудь прогоревшего биржевика с грязным прошедшим и темноватым будущим; тут вертелись и разные искательницы приключений, и устарелые провинциальные актрисы, хотя тут появлялись также и талантливые писательницы и даже светские женщины, интересующиеся на „это все“ посмотреть. Тем не менее эти сборища являлись в высшей степени интересными; точно ракеты, вспыхивали колкие словечки, веселые шутки, но и также тонкие наблюдения, глубокое знание жизни и строгая оценка искусства…»

Развлечений было много, а работа шла не так интенсивно, как Дюма привык. «Соратники Иегу», пьеса «Башня Сен-Жак» с Ксавье де Монтепаном по мотивам «Изабеллы Баварской» поставлена в Имперском театре 15 ноября, удалось протолкнуть запрещенную ранее «Юность Людовика XV» под названием «Засов на дверях королевы» в «Жимназ», премьера 15 декабря. Судился с Леви, 19 ноября подал очередной иск, требуя 736 тысяч 345 франков. «Мушкетер» умирал — его было нечем заполнять, и его не покупали, сам Дюма отдавал тексты в чужие газеты, где платили. 7 февраля 1857 года вышел последний номер. И в те же дни начался новый суд, инициированный Маке: тот думал, что Дюма получил от Леви деньги, и рассчитывал взыскать долг. Он потребовал аннулировать соглашение с Дюма от 1848 года, признать себя соавтором восемнадцати романов и выплатить ему половину дохода за них.