О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

было бы многое сказать об Александре Величанском, поскольку читатель новых времен, которому вряд ли что известно о «замолчанном поколении» нашей поэзии (почти не оставившем по себе ни фотографий, ни звукозаписей, ни представительных изданий) нуждается в самых первых сведениях о происходившем. Эту эпоху (приблизительно с конца 1960-х до середины 1980-х) не без оснований называли «бронзовым веком» русской поэзии. Теперь ее участники, давно или недавно покинувшие наш мир, начинают появляться перед читателем: Леонид Губанов, Виктор Кривулин… Но это только начало. Чрезвычайно запоздалое и недружное начало.

Следовало бы сразу же сказать об особом месте Александра Величанского среди неподцензурных поэтов эпохи, московских и ленинградских. Следовало бы сказать о нем и вне этого контекста, о движении его поэзии от ранних стихов, свежих, как ледяная вода, к теплоте поздних.

Нужно было бы сказать о том, что было насущным для него: об Эмили Дикинсон – ангеле его поэзии, о народных балладах, грузинских и британских, о его библейских и мифологических темах, об Элладе его детства,

эгейской Одиссеевой воде.

О Кавафисе, о Киркегоре, с которым он спорил. О русском фольклоре, который он знал как мало кто. О классической музыке и современной живописи. О его Грузии, Пскове, Балтике; о его Москве и среднерусской глуши… О его особом жанре: сплаве быстрой песенки и медленного афоризма – и о его особом тоне: сплаве легкости и рассудительности, почти резонерства. О его очаровательном московском говоре. Наконец, о самом Александре Леонидовиче Величанском, человеке по-здешнему «небесном» (как сказано в одном из его прелестнейших стихотворений:

Во всех землях всё по-земну —

Всё в Русее – по-небесну) —

и не по-здешнему («по-европейски» или «по-дореволюционному») порядочном, человеке чести и вкуса, удивительным образом не затронутом всеобщей мизантропией и высокомерной интеллектуальной скукой.

Я слишком плох, чтоб не любить людей —

так объяснил он сам дар своего сердечного сочувствия великим и малым, сильным и слабым, мужчинам и женщинам, но женщинам в особенности.

Потаенную жестокость

в женском сердце не жалей,

потаенно и жестоко

преклоняйся перед ней,

ты не знал ее до срока

или знал едва-едва —

безвозвратно, одиноко

сохрани ее слова.

Очень многое необходимо было бы сообщить, но, как я говорила, мне не хочется надолго отвлекать читателя от самих стихов, от «звучания смысла», словами Величанского.

Единственная тема, на которой я позволю себе задержаться, – это тема поэта и его времени, поэта и его общества. Для художников – современников Величанского определенность позиции в этом отношении значила, без преувеличения, всё. Величанский был чистейшей воды нонконформист. Это был его ранний и окончательный выбор. Людей, сделавших такой выбор, было невероятно мало: это значило согласиться на неминуемое публичное небытие.

Принимаю удел

временно не быть.

Казалось бы, для него был возможен и другой удел: в 1970 году в «Новом мире» Твардовского состоялся дебют Величанского, который был всеми замечен. Как же странно было видеть на «разрешенных» страницах такие слова:

Но если справедливость – только месть

и если в мести добродетель есть,

будь они прокляты – добро и справедливость!

Еще страннее, чем смыслы этих стихов[321], был их тон: говорящий совершенно не имел в виду ничего постороннего своим словам, никакой инстанции, вкусы которой были всем так хорошо известны! А он писал, как будто их не знал:

ведь время – не сахар и сердце – не лед,

и снежная баба за водкой идет.

Автор этих строк вошел в мир нашей служилой литературы как вольный человек. Так что то, что никакого продолжения за его дебютом не последовало, было более чем естественно.

Во «временном небытии» жить нелегко, и долго такую жизнь почти никто не выдерживал. Среди публичных фигур эпохи «борьбы с идеологией», разрешенной и начатой сверху, людей позиции Величанского мы почти не встретим. Голосом «перестройки и гласности» и последующего либерального десятилетия стали совсем иные авторы и деятели. Время Величанского, который вопреки известной русской пословице («нет худа без добра») и ее сочувственному толкованию в прозе Бродского решительно и со знанием дела предупреждал:

Ах, от худа кроме худа

ничего не жди.

Если предает Иуда

и никто не верит в чудо —

посреди вражды,

среди пьянства, среди блуда —

ты от худа кроме худа

ничего не жди. —

это его время так и не наступило. Если бы оно наступило, мы были бы свидетелями действительной перемены отечественной истории.

Однако, что мы имеем в виду, когда говорим о времени таким образом?

«Времени невидимая твердь» – так называлась одна из первых книг Александра Величанского (естественно, самиздатская книга). Видимой же была не твердь, а хлябь, болото бесформенного существования, о котором многие читатели этой книги к счастью для них не успели узнать, а те, кто знали, с удовольствием подзабыли. Кто теперь не удивится, почему такие строки, как те, что я вспоминала по ходу нашего размышления, были необсуждаемо запрещенными? Почему мы могли читать их только в самиздатских книжках, на папиросной бумаге, в слепых лиловых копиях? Почему эта ясная как день поэзия почиталась «темной», «непонятной», «заумной»? С точки зрения какого «ума» она располагалась за его пределами? Почему исполнители не смели назвать имя автора стихов, которые стали знаменитой песней «Под музыку Вивальди»? Тот читатель, которого называют широким, мог узнать голос Величанского по одной этой очаровательной песне. Он узнал его и полюбил:

Под музыку Вивальди,

Вивальди! Вивальди!

Под музыку Вивальди,

под славный клавесин…

Но чей это голос, исполнители ему не сообщили (так же, как другие исполнители не сообщили ему имя другого отверженного поэта, Анри Волохонского, распевая его слова: «Над небом голубым»).

Почему? Теперь это выглядит странным недоразумением. Тогда же это было законом, не знающим исключений. «У нас так не пишут». Как так? Объяснения казались излишни: «сами понимаете». Мы понимали: так, как пишет и говорит свободный человек, а не «жертва истории». «Жертвами истории», как вы помните, Бродский назвал не тех, кого эта «история» истребляла (они-то как раз остались в «невидимой тверди времени»), а наоборот: выживших, «победителей», иначе говоря, тех, кто по разным