О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

где формула души растворена во всем,

возможно ль жить, избрав иную область

помимо суеты – песка под колесом.

Поиск запретного («на красный свет») «мистериального поворота» обречен:

Напрасно я на празднике народном

ищу мистериальный поворот

на красный свет…

Уже лет двести как некую свежую новость переживают скрещение поэзии и прозаизма. Но есть скрещение неожиданнее и труднее: это скрещение аналитичности и самозабвения, иначе – историчности и лиризма. Лирика по своему существу моментальна и точечна. Лирика, как определял ее Поль Валери, «членораздельно выражает то, что нечленораздельно пытаются выразить крики, слезы… поцелуи». Историчный же взгляд как будто бесконечно далек от того, чтобы выражать «слезы и поцелуи», он исполнен внимания и вдумчивости. Но во что вдумывается кривулинский Летописец? Он пишет не хронику: он пишет

желанное пророчество о скором

конце вселенной.

Да, это экстатическая историчность: каждый момент истории переживается как ее конец, или как один из образов конца, «образ для нас», и потому летописание уравнено с ясновидением, с записью пророчества Кассандры, которого троянская история отнюдь не исполнила до конца:

…не Троя кончается – некий

будущий город с мильонным его населеньем.

История – разворачивание во времени «скорого конца вселенной» – у Кривулина оказывается вещью той же природы, что миф: историческое располагается везде и нигде, никогда и всегда.

Китайская древность:

В тайном Шу, присутствующем всюду;

вергилиев Рим в ожидании смены веков:

Здесь мы. Здесь тоже мы. И здесь.

Египет 18-й династии, Голландия времен колониальных экспансий, Петербург прошлого века, где барыня обращается к служанке:

Пелагея! – смотрю на тебя – и темно:

ты по-русски «морская» – что имя? звучанье одно

а смотрю на тебя – в океанские страшные дали

погружаюсь, тону, опускаюсь на дно —

все это головокружительно стоит перед своим концом, перед погруженьем на дно, в безумие, в «звучанье одно».

Исторические и географические формы приобретает внутренний мир, глядящий в «иллюминатор лица»:

у памяти, чья карта полустерта,

есть собственный индокитай

с камбоджей смерти.

И в конце концов, весь этот ход – отход – веков оказывается несущественным перед чем-то несхватываемо целым: Приближающимся Лицом:

Одно Лицо, и то

сопровождаемое запахом лекарств —

одно живет Лицо, но рваными кусками…

«Пустой», «безличный» Художник-Очевидец Кривулина узнает себя осколком этой всеохватывающей персональности:

И я – от «мы», разбитых пополам

осколок мыслящий ‹…›

что мы? – я спрашиваю – что сегодня с ними?

все историческое – вот оно – сними!

Сила «я», мыслящего осколка, которая уравновешивает «все историческое», заключена в его способности видеть, и видеть сострадательно. Видеть так, как Клио целует отходящих. Внимание и сострадание, отношения, от которых не опустошено летописное «я», дарят времени «инобытие»:

инобытие

приимет глина ставшая собором.

Все сохраняется, легенда захватывает всех. В этом образе преображенной глины можно увидеть ответ Паулю Целану с его «Псалмом»:

Некому снова слепить нас из персти и глины.

Но Летопись Кривулина знает другой «конец времен», внутри истории – конец человеческих времен. Финал стихов «Александр Блок едет в Стрельну»:

Он шутил – и я смеялась

он казался оживлен…

две недели оставалось

до скончания Времен.

В апокалиптических образах «последней битвы» описана Мировая война, перерастающая в гражданскую:

На глазастых на живых колесах как бы в цирке

наш ли цезарь переходит Вислу

или ихний островерхий кайзер…

В этих стихах («Гражданская война (Адам)») я нахожу самое поразительное по точности, самое летописное и провидческое обозначение того, что в самом деле произошло здесь. Вот она, кровоточащая разгадка, третья от конца строка:

сердце Мира сердце вырвано в сердцах.

Такого рода разгадками оправдывается для меня само существование поэзии.

Можно по-разному истолковывать, что именуется здесь «сердцем Мира». Можно принять соединение двух этих слов без толкований. Сердце «нового человека» – то, из которого вырвано «сердце Мира». Древний образ, и сказочный, и библейский. Сердце плотяное и сердце каменное. Или стеклянное сердце из сказки Гауфа. Или могучее механическое из бодрой песни: «А вместо сердца пламенный мотор».

В кругу кривулинской мысли мы найдем обратный, оборотный образ: «очеловечение» больной обезьяны, приобщение зверя к сознанию в обход языка и смысла. Больной зверек продевает через решетку ладонь «почти человечью»,

радуясь перед небесной картечью

знаку избранья – увечью! ‹…›

Бог помогает больным обезьянам

очеловечиться – больше любого

из говорящих о Боге – минуя

минное поле смысла и слова

и выводя на тропу неземную

к речке сознанья, скрытой туманом

невыразимой тайны живого…

По такой – не только «противодарвинской», но пожалуй, и противотейяровской – лестнице восхождения живого от зверя к человеку и дальше к «звездному телу»:

но восполняется все, что отняли,

древним эфиром. Тело печали

телом сменяется звездным, —

поднимаются не в «борьбе за существование» и не в повышении уровня организации, а в простом погружении в боль. Первым оказывается не «сильнейший», а слабейший, не самый удачный экземпляр рода, а урод, наученный страданием. Вероятно, «вырванное в сердцах» «сердце Мира» каким-то интимнейшим образом связано со страданием: с принятым страданием.

Я начала с трудности поэзии Кривулина. Трудна ее новизна: она лежит не в тех областях, где до сих пор ожидают встретить новое – и где его уже давно не может быть: в каких-то «находках», «сдвигах», деформациях норм и форм и т. п. Новизна, которая в самом деле необходима, связана с какой-то вестью (говоря по-мандельштамовски: «Не бумажные дести, а вести») о нашем положении в мире, который современный художник переживает как сверхисторический или постисторический. Ирония, патетическое проклятие, гротеск, холодная игра – все эти способыи обхождения с историей стали отчетливо рутинными.

Предложение Кривулина я назвала бы возвращением теплоты – но уже осознанной, знающей теплоты. Знающей, что утрата очеловечивает и мучение приобщает к «сердцу Мира». Нужно ли говорить, что при всей программной