Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

Мы, вероятно, и не были таковым, тем не менее мой пращур Миклош стал папистом не из низменной корысти, а по вере и убеждению, от чистого сердца и глубоких порывов души; подтверждается это тем, что в течение долгих лет этот шаг не давал ему никаких выгод. Но в перспективе, конечно, он выиграл. Семья стайеров (каких мало, еще, пожалуй, разве что семья Каройи).

В фамильной памяти сохранилась сцена, которой наверняка никогда и не было, хотя ее подтверждают источники (если честно — всего один); это сцена, в которой суровый отец-протестант изгоняет из дома перешедшего в католичество сына.

В те времена многие протестантские семьи еще обучали детей в католических школах, в основном у иезуитов. Поскольку поблизости не было протестантских школ, Миклош, позднее прославившийся как палатин, учился в Вагшейе, что неподалеку от Таланты. Интересно, что иезуитов тогда не боялись, хотя иезуит если уж схватит кого, то уже не отпустит… Венгерский протестантизм был еще молод и горд собой, адепты его были люди, уверенные в себе и в Божественном провидении. Однако пути Господни — и пути юных душ — неисповедимы. Не наступило еще и семнадцатое столетие, как до дома долетел слух, что молодой человек «переметнулся». Его дядя, всемогущий магнат Иштван Иллешхази, будущий палатин (1608) и воинствующий протестант, а также его отец, «мудрый королевский советник» Ференц, тотчас велели ему явиться домой в Таланту.

Когда он приехал, сидевший за обедом отец с такой силой хватил ложкой по тарелке, что брызги супа долетели до Миклоша.

— Да! — вскричал сын в ответ на вопрос, правда ли, что он обратился в паписты. Воистину правда, и в этой вере он и умрет.

За этим дело не станет, взорвался гневный отец и стал швырять в сына тарелки.

— Из десяти моих сыновей я заплатил тобой десятину дьяволу. — Он грозил сыну всевозможными карами, истязаниями и лишением наследства. Наконец вышиб его из-за стола и вытолкал за порог.

Юный Миклош терпеливо сносил оскорбления, ни слова не отвечая отцу, а оказавшись в саду, стал перед деревом на колени и в слезах, с великим благоговением вознес хвалу Господу, что дозволил ему за веру истинную понести такие страдания. Мать, обливаясь слезами и осыпая его благословениями, вывела сына в чистое поле, говоря среди прочего:

— Ты единственный сын мой, искупивший страдания своей матушки, так ступай же и да благословит тебя Господь Бог, — и они со слезами простились. Он никогда более не встречался с отцом, который в 1603 году был еще жив, но, поскольку позднее этой даты его имя в бумагах наших не поминается, он умер, видимо, около 1604 года.

Верно и то, что брак его со вдовою Ференца Магочи баронессой Урсулой Дершфи дал мощный импульс его будущей головокружительной карьере, но все прочие сплетни, которые якобы подтверждают факт, что женился он из сугубо корыстных соображений, суть поклепы протестантских пропагандистов. В первых рядах среди них были Янош Саларди и Матэ Шепши Лацко. Последний в оставленных им исторических записках даже представить себе не может, что магнат-протестант мог умереть своей смертью, а не от яда папистов. Жертвами отравления у него выступают и Балинт Хомоннаи, и сын его Иштван, и Ференц Магочи.

Как бы то ни было, архиепископ Пазмань, будучи родственником Магочи, ничего предосудительного в обстоятельствах женитьбы не обнаружил. (Мать Пазманя, Маргит Машшаи Хараклани, была младшей сестрой второй жены Гашпара Магочи, Эулалии Машшаи.) Не нашли ничего особенного ни ставленник двора Дёрдь Другет, ни иезуиты из Пожони.

Ходили слухи, что были меж ними шашни еще до кончины мужа, что они еще до браковенчания в открытую жили друг с другом и что старенькая уже Урсула, будучи бесплодной, нанимала Миклошу наложниц — отчасти по доброте и щедрости, а отчасти дабы на свет появился наследник.

Давайте же разберемся хотя бы в одном факте, а именно, что мой пращур был моложе своей жены, и не оставим камня на камне от злонамеренных протестантских поклепов! Ежели полистать (а почему бы нам этого не сделать?) протоколы комитатских собраний Шопрона, то мы обнаружим в них жалобу на незаконное использование пастбища ланжерского домена, поданную 7 января 1586 года от имени «милостивой барышни Урсулы Часар, дочери Миклоша Часара Ланжерского». Стало быть, мать Урсулы Дершфи еще не была тогда замужем. Поскольку Магочи родился в 1582 году, мой родич Миклош — в 1583-м, а тетушка Урсула не ранее 1586-го, то последняя уж никак не могла быть старше первых двух. Quod erat demonstrandum[129].

Что касается брака моих родителей, он тоже придал мощный импульс жизни рассматриваемого мужчины, что, однако, не повлекло за собой никакой, сдержанно выражаясь, головокружительной карьеры. Правда, в отличие от прародительницы Урсулы Дершфи моя мать действительно была старше отца.

Само собой разумеется, брак считался серьезным мезальянсом, даже при том что рангов и титулов уже не было, точнее, все, кто мог быть достоин внимания, оказались в одной, самой низшей касте.

С другой стороны, женщина, которая рожает первенца, да к тому же мужского пола, получает особый статус. Так что я в один прекрасный апрельский день, в самой середине столетия, немного повысил авторитет моей матери.

Мать хотела устроить скромные крестины. Собственный престиж ее не интересовал, хотя позднее мы не раз наблюдали, как она безнадежно боролась, вела невидимый бой с невидимой семьей моего отца; но теперь она думала прежде всего о Боге, а не о семье. Семья, однако, думала о нас всех, и повлиять на нее не мог даже мой отец, вековые обычаи были сильнее, чем он, и святая Церковь в рамках торжественной церемонии незамедлительно взяла меня под свое крыло.

Я орал благим матом.

— Ах, язычник ты маленький!

Я орал в шитом серебряным позументом древнем свивальнике, перехваченном голубой и желтой, фамильных цветов, лентами, в то время как верный слуга алтаря елейным голосом (производственное заболевание, вроде как ревматизм у шахтеров) констатировал факт пополнения стада.

Разумеется, семья Церковь поддерживала, в том числе ex officio[130]. Каждое воскресенье на мессе в течение многих столетий мы сидели на скамье патрона. (Я тоже сидел на такой скамье, как бы зарезервированной для меня, хотя правом назначения священников и не пользовался.) Мы были связаны многими нитями, семья дала клиру многих известных епископов и даже примаса, отношения эти были непрерывными и естественными (вплоть до того, что мой предок Ференц поначалу споспешествовал Иосифу II в проводимых церковных реформах — епископ же Карой их игнорировал, — но потом Иосифа занесло и следовать за ним уже было невозможно.)

Традицию практичных и дружественных, а следовательно, критичных отношений с Церковью на наших глазах воплощала бабушка из Майка, и потому, в отличие от людей, следующих, в сущности, французским традициям и видящих руку Церкви как жирную волосатую лапу или напудренную, костлявую, гнусную предержащую длань, у меня отношение к Церкви такое же, как к зубным врачам, которых я, вопреки обычаям, не боюсь.

Не боюсь, потому что лечил нас дядя Лаци Байнок, деверь Бодицы, старший брат ее мужа, который тоже походил на Витторио де Сику, правда, не настолько, как младший брат.

Я не боялся, потому что, во-первых, у него были золотые руки (а безболезненность в контактах подобного рода элемент весьма важный), во-вторых же, визиты к врачу были обставлены как своего рода семейные встречи: взрослые пили кофе, балагурили (включая отца!), ну а мы (включая сестренку!) стремились как можно дольше побыть рядом с картиной, изображавшей обнаженную женщину, на которую время от времени мы как бы случайно бросали невинные взгляды, листая старые, довоенные еще журналы — «Светскую хронику» и аккуратно переплетенные по годам номера «Театральной жизни». При этом тетя Флора, жена дяди Лаци, которую нам запрещали называть тетей, поэтому мы не называли ее никак, — она была еврейкой, с ампутированной по локоть одной рукой, которой она манипулировала так ловко и незаметно, что никто ее как бы не замечал, никто не говорил о ее руках, ни о той, ни о другой, а умерла она позже в страшных муках как раз из-за этой руки, с которой у нее началась гангрена, — так вот, тетя Флора, когда мы листали журналы, всегда говорила одно и то же:

— Журнал «Театральная жизнь»? Его редактировал Золтан Эдьед. Необыкновенно способный, интеллигентный, рафинированный еврей. — Именно эти фразы.

Говорят, сказала Мамочка, на картине изображена обнаженная Флора.

— Откуда вы это взяли? — усмехнулся наш отец, как будто он сам писал ту картину или был кистью в руке художника.

Во время этих визитов мы вели себя на удивление воспитанно, как будто единственным нашим наставником был дядя Плюх, то есть все же немного боялись. А кроме того, иногда нам становилось скучно. И тогда кто-нибудь из нас, в обход ожидавших в приемной настоящих (простых) пациентов, со стороны квартиры заглядывал в кабинет — поздороваться с дядей Лаци, спросить как дела, и он как бы между прочим осматривал наши зубы. «Бивни», как он выражался.