Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

из тех буркунов, где балка входит в долину речки. До них полверсты, не больше. Нет, пулеметы уже не перекинуть… Встречать клинком…

Комэски заплясали, размахивая шашками и надрывая глотки. Впереди кто-то вырвал из строя без его команды свой эскадрон. На миг сам поддался вольнице. Пустил Панораму. Горячий ветер выдул затмение. В бур-кунах могут быть их пулеметы! Конница, обегавшая по балке, приманка, вроде живца на щуку. А основные силы белых где-то неподалеку, ждут взмаха офицерского палаша. Может, они за камышами. Ринься вот так всем полком на буркуны — подставишь спину…

Остановить!.. Задержать!.. Укрыться за пулеметы. Выгадать малую долю времени, оглядеться, вздохнуть… Ожег плетью кобылу — конники остались позади. Пламенела одна верхушка папахи. Угадал зимовниковца, Куницу. Осевший, надорванный голос не доставал. В ход пустил давний партизанский прием — плеть. Оказывается, действует двояко: у трусов выселяет душу из пяток обратно на место, у ретивых выбивает лишок.

— Сто-ой, мать твою!..

Куница, обрывая удилами храпящему коню рот, остановился. Поводя горевшим плечом, морщась, пятился от осатанелых глаз.

Спиной ощущал Борис: вот-вот вырвутся белые из балки или секанут пулеметами… Казалось, страшно медленно клал он клинком взмахи: сдерживал лаву. Сбил передних — резанул пулемет. Вот, возле уха… Отсекая скачущих конников от балки, во весь опор летела прямо на него разномастная тройка. В задке тачанки, клещом вцепившись в «максим»; сыпал неумолчную очередь Гришка Беркут. Срезал желтую кашку буркунам, вымахавшим в рост человека, — там кружились над казачьими фуражками шашки…

На виду у ошалелых казаков полк, описывая дугу, уходил к плавням, оголяя уже развернутые для встречи пулеметные упряжки и орудия.

Не обмануло чутье. Из-за плавней, заполняя лощину, вытекала густая масса конницы. Без бинокля видать энергичные жесты офицеров. Выделялся ближний, на белом арабе. Уверенны и четки знаки сверкавшей шашки.

Стлалась под копытами степь. Подбивая на араба, Борис расстегивал кобуру. Ветер срывал с ресниц слезы, пузырил на спине черную сатиновую рубаху. Чудом держалась аловерхая, серого курпея, шапочка.

Пружинясь в стременах, медленно заносил левую руку снизу за спину. Даже дыхание придержал. Вот-вот… В каких-то десяти саженях белый араб вдруг пропал. Вместо него — гнедой, лысый… И всадник в высокой лохматой папахе…

Пуля сорвала лохматую папаху. Клинок пригодился для мчавшегося след в след — начисто снял золотой погон. Сдвоил удар по подставленной шашке. Стальной скрежет заставил Панораму взвиться. Достал сверху… Дикое ржание распороло застоявшийся в ушах гул от копыт.

В прореху, проделанную Панорамой, влетел первым крестник, Куница; за ним тут же вломились Семен Буденный и Кирилл Наумецкий, подпираемые тугой волной платовцев и куберлеевцев. С правой руки ныряла в пыли, как в воде, белая овчинная шапка Маслака. Дальше, и в ту и в другую сторону, никого не различишь…

Передохнул Борис, смазывая рукавом грязный пот со лба. Отвел от Мишки, подвернувшегося под бок, сабельный удар. Занося клинок над вертким казаком, липнувшим к ординарцу, увидел за плотно сбитым заслоном белого араба. Поднял Панораму в дыбки. Обрушивая удары, прорубался, как в диком тернике. Разрядил весь барабан. Кинул взглядом: где же он? Исчез опять… Обмякли вдруг мышцы левой руки, отведенной назад. Разжались пальцы — закачался клинок на темляке. По долам лезвия стекала кровь — чужая и своя вместе…

Видел, как от него пятился, приседая на задние ноги, чалый горец, с проточиной во лбу. Из-за косматой гривы испуганно мерцали черными свечками глаза. На плече бугрился золотой погон. В выставленной руке — не шашка, а шпага, какими полвека назад господа офицеры разрешали свои душевные неполадки. Ткнув в кобуру пустой наган, потянулся к клинку. Ухватил темляк за скользкий махор, дернул — почуял боль. Рукав набух уже от крови. Ощутил во рту сладковатый привкус и легкое кружение в голове…

Выпрямился в седле. Он — на чистом. Бой отодвинулся к камышам. До взвода бойцов охватывали подковой — охрана. Тут же, спешившись, суетились Федор Крутей с Мишкой, помогая выпрыгнуть из брички какой-то девчонке в солдатской рубахе и белой косынке.

— Навоевался на нонче, командир, — сказала она, ловко разрывая мокрый рукав и оголяя залитую кровью руку. — Догадался бы спрыгнуть…

Борис подчинился. Остывая, глядя удивленно в сердитое конопатое личико невесть откуда взявшейся сестры милосердия.

— Ты как тут очутилась?

Та сперва одарила взглядом. Наложив туго повязку, не поскупилась и на слово:

— Другая неделя, как таскаюсь за тобой в бричке. Печенки все отбила.

Давно с ним так не разговаривали. Не зная, о чем повести речь, спросил:

— Живой буду?

— До свадьбы заживет. А сейчас — в бричку.

Сошла глупая усмешка. Оторвал болтавшийся мокрый рукав, молчком взял из рук Федора свою шашку. Мишка в момент набил барабан патронами. Уже в седле Борис сказал:

— Гляжу, ты девка зубастая…

Панорама с места рванулась опять в пекло…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Конный полк, возвращавшийся из-под Чунусовской, Шевкопляс встретил на станции Гашун. Пожал здоровую руку победителю. Тут же на выгоне, сразу за вокзалом, зачитал приказ. Срывающийся, осипший голос едва доставал до пулеметных бричек, пристроившихся к левофланговому эскадрону.