Порою нестерпимо хочется… - Кен Кизи

развязывает передник и бросает его в мешок с грязным бельем, который помощник Вилларда Эгглстона заберет в понедельник утром. Вынув деньги из кассы, он присоединяет их к свертку, лежащему под лампой с абажуром из раковины, где они еще неделю будут дожидаться банковского дня. Потом нажимает кнопку под стойкой, которая включает охрану на всех дверях, окнах и решетках, и рассыпает вдоль бордюра тараканий яд. Он убавляет подачу масла в масляную батарею, так чтобы оно еле капало…

И лишь после этого, оглядевшись и убедившись, что все дела на сегодня закончены, он подходит к столу, за которым они сидели, чтобы взглянуть, что Дрэгер написал на подставке.

Подставки в «Пеньке» из гофрированной бумаги, украшенной силуэтом такелажника, только что отпилившего верхушку рангоута, которая начинает клониться вниз, а сам он, отпрянув, держится за веревку. Тедди подносит подставку к свету. Сначала он не замечает ничего особенного: дерево закрашено полосами, как шест в парикмахерской, — сколько раз он уже такое видел! — глаза такелажника замазаны и дорисована борода; наверху изображено нечто грубовато-продолговатое для обозначения туч… И лишь потом в нижнем углу Тедди замечает три строчки, написанные аккуратным, но таким мелким почерком, что он с трудом разбирает слова.

«Тедди: боюсь, вы ошибочно налили мне бурбон „Де Люкс“ вместо „Харпера“. Я подумал, что должен обратить на это ваше внимание».

Тедди, не мигая, потрясение смотрит на надпись: «Что это?» — пока глаза у него не начинают гореть от напряжения, а подставка в руке не начинает трястись, словно красный ветер пронесся через опустевший бар.

Ивенрайт сидит дома в ванной на тюке одежды в трусах и майке в ожидании, когда ванна наполнится водой. Теперь, чтобы налить ванну горячей воды, требуются часы. Давно уже нужен новый водогрей. По правде говоря, — он вздыхает, оглядываясь, — им много чего нужно, даже бутылка «Викса»[2] и та пуста.

Согласившись на работу в тред-юнионе, он много потерял в деньгах; зарплата даже близко не лежала по сравнению с тем, что платила «Ваконда Пасифик». Но разрази его гром, если он попытается совмещать работу в профсоюзе с лесом, как поступают многие. Много ли от этого пользы, что там, что здесь? А для него и то и другое слишком много значило.

Он гордился, что в его крови была страсть и к тому и к другому, хотя стоила ему эта гордость довольно дорого. Его дед был большим человеком у истоков зарождения движения «Индустриальные Рабочие Мира». Он был лично знаком с Бигом Биллом Хейвудом — фотография их обоих висела у Флойда в спальне: два усача с большими белыми значками, приколотыми к гороховым пиджакам, — «Я — Нежеланный Гражданин“ — держат круглое изображение улыбающегося черного кота — символ саботажа. Его дед в прямом и в переносном смысле отдал свою жизнь этому движению: после многих лет организаторской деятельности, в 1916-м, он был убит в Ивреттской резне. Лишенная средств к существованию, его бабка со своим младшим сыном — отцом Флойда — вернулась к своей семье в Мичиган. Но сын мученика был не намерен оставаться в старом ручном Мичигане, когда вокруг бушевала борьба. Несколько месяцев спустя мальчик сбежал обратно в северные леса, чтобы продолжить дело, за которое умер отец.

К двадцати одному году этот крепкий рыжеволосый парень по кличке Башка — из-за характерной черты Ивенрайтов, у которых голова без шеи покоилась прямо на тяжелых округлых плечах, — завоевал репутацию свирепейшего человека во всех лесах, и ярого лесоруба, способного пахать с рассвета до заката, и горячего поборника лейбористского движения, которым мог бы гордиться не только его отец, но и Биг Билл Хейвуд.

К сорока одному году этот рыжий превратился в алкаша с гнилой печенью и надорванным сердцем, и уже никто на свете им не гордился.

Организация скончалась, исчезла, раздавленная яростными столкновениями с Американской Федерацией Труда и Конгрессом Индустриальных Организаций, обвиненная в коммунизме (хотя они потратили больше сил на борьбу с «Красным Рассветом», чем со всеми остальными, вместе взятыми). Леса, которые любил Башка Ивенрайт, быстро заполнялись выхлопными газами, вытеснявшими чистый смолистый воздух, а неотесанные лесорубы, за которых он сражался, вытеснялись безбородыми юнцами, учившимися валить лес по учебникам, юнцами, которые не жевали табак, а курили и спали на белоснежном белье, считая, что так всегда и было. Ничего не оставалось, как жениться и закопать несбывшиеся мечты.

Ивенрайт никогда не знал своего отца юным и твердолобым, хотя зачастую ему казалось, что тот был ему гораздо ближе, чем разваливающееся привидение, которое в поисках выпивки и смерти бродило среди обнищавших теней их трехкомнатной хижины во Флоренсе. Лишь иногда, когда отец возвращался с лесопилки, где он работал в котельной, в нем что-то просыпалось. Словно что-то поднимало старые воспоминания с самого дна его прошлого — какая-нибудь капиталистическая несправедливость, свидетелем которой он оказывался, вновь раздувала былое пламя, бушевавшее в нем, и в такие вечера он сидел на кухне, рассказывая юному Флойду, как было прежде и как они расправлялись с несправедливостью в те дни, когда воздух был еще чистым, а по лесу ходили настоящие борцы. Потом принимался дешевый ликер, обычно вызывавший молчание, а затем сон. Но в эти особые вечера за синими венозными решетками больной плоти просыпался спящий зилот, и Флойд лицезрел восставшего из тлена юного Башку Ивенрайта, который выглядывал из двух тюремных глазков и сотрясал синие прутья решетки, как разъяренный лев.

— Слушай, малыш, — подводил итоги лев. — Есть толстозадые — это они и худосочные — это мы. Кто на чьей стороне — разобраться просто. Толстозадых мало, но им принадлежит весь мир. Худосочных нас миллионы, мы выращиваем хлеб и голодаем. Толстозадые, они считают, что им все сойдет с рук, потому что они лучше худосочных, потому что кто-нибудь там помер, оставил им деньги и теперь они могут платить худосочным, за что захотят. Их надо свергнуть, понимаешь? Им нужно показать, что мы так же важны, как и они! Потому что все едят один и тот же хлеб! Проще пареной репы!

Потом он вскакивал и, покачиваясь, плясал, свирепо распевая:

Ты на чьей стороне?

Ты на чьей стороне?

Батальон, к стене…

Ты на чьей стороне?

Мать флойда и две его сестры боялись этих редких визитов льва до полусмерти. Его сестры приписывали эти приступы неистовой ностальгии воздействию дьявола, мать не возражала, что это дьявол, но особый — из пинтовой бутылки без наклейки! И лишь юный Флойд знал, что это было