Волки Кальи - Стивен Кинг

— В статье имелся намек на то, что они — Братья Гитлеры? — спросил Эдди. — Потому что мы еще долго пугали друг друга этими парнями.

— В этой — нет, но таблоиды выдвигали такие версии, и я думаю, что криминальные репортеры, которые разрабатывали эту тему, знали, что Рэндолф и Гартон и есть Братья Гитлеры, потому что потом предпринимались лишь жалкие попытки их имитировать, но ни один из таблоидов не станет убивать пугало, потому что пугало поднимает тираж.

— Да, тебе крепко досталось, — сказал Эдди.

— Вы еще не дослушали до конца. Самое вкусное впереди.

Роланд опять крутанул пальцами, но на этот раз его жест вроде бы не призывал Каллагэна поторопиться с продолжением. Он свернул самокрутку и выглядел на удивление спокойным и всем довольным. Только Ыш, который спал у ног Джейка, мог потягаться с ним в удовлетворенностью жизнью.

— Я искал глазами переходный мост, когда уезжал из Нью-Йорка во второй раз, пересекая Гудзон по МДВ, с книгой на коленях и бутылкой в бумажном пакете, — продолжил Каллагэн, — но пешеходный мост исчез. За несколько последующих месяцев я только изредка видел тайные хайвеи, и лишь пару раз мне в руки попали купюры с Шедбурном. Все они куда-то подевались. Зато мне встречалось множество вампиров третьего типа, помнится, я еще подумал, что они расползаются по стране. Но я их не убивал. Такое желание у меня пропало, так же, как у Томаса Харди пропало желание писать романы, а у Томаса Харта Бентона — расписывать стены. «Это же москиты, — думал я. — Пусть живут». Обычно я приезжал к какой-то город, находил отделение «Броуни мен», «Менпауэр», «Джоб гай» и определялся с баром, в котором чувствовал себя, как дома. Отдавал предпочтение заведениям, которые напоминали мне «Американо» или «Бларни стоун» в Нью-Йорке.

— Другими словами, тебе нравилось не только выпить, но и закусить чем-нибудь горячим, — вставил Эдди.

— Совершенно верно, — во взгляде Каллагэна ясно читалось, что он видит в Эдди родственную душу. — И я вел себя пристойно до самого отъезда из города. То есть напивался в моем любимом баре, а заканчивал вечер, орал, ползал по земле, блевал, в другом месте. Обычно, al fresco.

— Что… — начал Джейк.

— Это значит, на свежем воздухе, сладенький, — пояснила Сюзанна. Взъерошила ему волосы, потом скривилась и прижала руку к животу.

— Ты в порядке, сэй? — спросила Розалита.

— Да, но иногда пучит живот. Ничего страшного, пара глотков воды все исправит.

Розалита поднялась, похлопала Каллагэна по плечу.

— Продолжай, отец, а не то мы просидим здесь до двух ночи и горные кошки придут из пустоши до того, как ты закончишь.

— Хорошо, — кивнул Каллагэн. — Я пил, пил каждый вечер, и всем, кто хотел слушать, рассказывал о Люпе, Роуэне, его сестре, чернокожем, который подвозил меня в округе Иссакуена и Руте, возможно, очень веселой, но определенно не сиамской кошке.

Так продолжалось, пока я не оказался в Топике. В конце зимы 1982 года. Вот там я и достиг дна. Вы знаете, что это такое, достигнуть дна?

После долгой паузы все кивнули. Джейк думал об уроке мисс Эйвери и экзаменационном сочинении, Сюзанна вспомнила «Оксфорд Миссисипи», Эдди — берег Западного моря, где он наклонился над человеком, который стал его дином, старшим, с намерением перерезать ему горло, потому что Роланд не разрешал пройти через одну из волшебных дверей за дозой героина.

— Для меня дном стала тюремная камера, — уточнил Каллагэн. — Осознал я это ранним утром, относительно трезвым. Я находился не в обезьяннике для пьяниц, а именно в камере, с одеялом на койке и даже сиденьем на унитазе. В сравнении с местами, где мне довелось побывать, я попал в номер роскошного отеля. Единственно, что мешало, какой-то кретин, выкрикивающий фамилии… и эта песня.

Свет, падающий через маленькое, забранное решеткой окно, серый, вот и кожа у него в таком свете серая. А руки грязные и в царапинах. Под некоторыми ногтями черное (грязь), под другими — бурое (засохшая кровь). Он смутно помнит, что дрался с кем-то, называвшем его сэр, и понимает, что в камеру, возможно, попал по очень популярной статье 48 уголовного законодательства: нападение на сотрудника полиции, находящегося при исполнении. В голове постепенно проясняется, он вспоминает, что коп был совсем ребенок (должно быть, в Топике берут в полицию и детей, стоит им научиться пользоваться горшком). Он еще пытался объяснить ему, что всегда ищет новых приключений и всегда носит шапку, потому что у него на лбу отметина Каина. «Выглядит, как крест, — он вспоминает, что произносил эти слова (или пытался произнести), — но это Ошмешина Хаина». Со скобами в местах переломов, удерживающими вместе куски челюсти, произнести лучше «отметина Каина» у него не получалось.

Вчера он, конечно, крепко набрался, но сегодня чувствует себя не так уж и плохо, сидя на койке, приглаживая рукой взлохмаченные волосы. Во рту вкус не очень, такое ощущение, что Рута, сиамская кошка, воспользовалась им вместо туалета, если уж хотите знать правду, зато голова не болит, как обычно бывает после пьянки. Если бы только смолкли эти крики. Но в конце коридора кто-то выкрикивает фамилии из бесконечного списка, строго по алфавиту. А чуть ближе другой человек поет его наименее любимую песню: «Кто-то спас, кто-то спас, кто-то сегодня спас мне жизнь…»

— Нейлор!.. Ноутон!.. О’Коннор!.. Ословски!.. Осмер!.. О’Шоннесси!..

И только до него доходит, что песню поет он сам, как в голенях начинается дрожь. Поднимается к коленям, усиливается. Он видит, как мышцы ног сжимаются и растягиваются. Что с ним происходит?

— Палмгрен!.. Палмер!..

Дрожь захватывает пах, нижнюю часть живота. Его трусы темнеют в том месте, куда он выплеснул струю мочи. Одновременно ноги начинают взлетать в воздух, опускаться и снова взлетать, словно он пытается обеими ногами отбивать невидимые мячи. «У меня припадок, — думает он. — Вот в чем дело. Я сейчас отключусь». Пытается позвать на помощь, но из горла вырывается тихое хрипение. Руки начинают подниматься и опускаться. Ногами он по-прежнему отбивает невидимые мячи, руки не отстают от ног, а дальше по коридору этот урод все выкрикивает и выкрикивает фамилии.

— Петерс!.. Пешнер!.. Пийк!.. Полович!.. Ранкор!.. Ранс!..

Верхняя половина туловища Каллагэна начинает дергаться. С каждым разом, когда ее бросает вперед, ему все труднее удерживать равновесие, он все ближе к тому, чтобы повалиться на пол. Его руки взлетают вверх и опускаются вниз. Он выбрасывает ноги вперед, ставит на пол. Потом в заднице внезапно возникает теплый блин, и он понимает, что только что справил в трусы большую нужду.