Покорители студеных морей. Ключи от заколдованного замка - Константин Бадигин

— Кто из вас владеет топором?

— Мы все хорошие плотники.

Василий Медведников подумал и решил принять англичан на службу.

Глава семнадцатая. ГАЛИОТ «ВАРФОЛОМЕЙ И ВАРНАВА» ВЫХОДИТ ИЗ ИГРЫ

Двухмачтовый парусник «Варфоломей и Варнава», принадлежавший Российско–Американской компании, медленно двигался вдоль берега на юг, приближаясь к северной оконечности гористого острова. По поручению правителя Баранова командир галиота наблюдал за обиталищами морского бобра. Выгоден ли здесь промысел, дорого ли ценят бобра индейцы? Правитель хотел знать, что делается южнее острова Ситки. Попутно командир описывал берега и наносил их на карту. Ему помогал и приказчик Слепцов, мужик смышленый, изрядно знающий мореходство, и староста промышленных Кожухов.

На ночь из предосторожности галиот несколько удалялся от берега, держась под малыми парусами на одном месте, а днем подходил совсем близко, и тогда к бортам галиота подплывали местные жители на своих лодках. Командир галиота Иван Степанович Круков запретил допускать на палубу больше трех индейцев, опасаясь неожиданного нападения. Индейцы были вооружены луками, копьями и рогатинами. У некоторых имелись ружья.

На индейских лодках лежали шкуры морских бобров, оленьи кожи, вареная и соленая рыба. За нитку бисера в шесть вершков индейцы отдавали большого свежего палтуса. Но шкуры бобров ценили дорого, и покупать у них меха было невыгодно. Кадьякец Федор Яковлев рассказывал, что эти индейцы лесные, а рыбу и бобров у них промышляют рабы из племени колошей.

Тихие попутные ветры держались несколько дней. Иногда наползал туман. И тогда птицы с лета ударялись в паруса и падали на палубу. Промышленные ловили удочками треску и варили уху.

На галиоте чинили паруса, приводили в порядок такелаж, просушивали меховую одежду. Все были довольны. Тихая погода не часто случалась в этих местах.

То и дело встречались морские бобры, лежавшие на воде брюхом кверху или игравшие на спокойной поверхности океана. Встречались и самки с детенышами, они держали их на брюхе, обняв передними лапками. На проходившее мимо судно звери не обращали ни малейшего внимания.

В эти тихие дни жена командира, Елена Петровна, чувствовала себя сносно. Она перечитывала французские романы или вязала шерстяные вещи для себя и мужа.

Но жизнь на галиоте, насыщенная опасностями и тревогами и вместе с тем однообразная и скучная, изрядно ей надоела. Ее угнетало общество грубых, почти безграмотных мужиков. Она часто вспоминала родителей, свой дом в Москве, яблоневый сад… А когда дул пронзительный ветер, на море вздувались высокие волны и галиот бросало как щепку, Елена Петровна проклинала свою жизнь. Однако она по–прежнему уверяла мужа, что иного счастья, чем быть с ним вместе, она не хочет.

Промышленные на бриге были отчаянные люди, готовые на все, привыкшие к тяжелым невзгодам. Не раз и не два им приходилось терпеть кораблекрушение, тонуть в море или страдать от голода и холода на чужом пустынном берегу.

Задушевные друзья каргополец Евдоким Макаров и пензяк Касьян Овчинников сидели на палубе, прислонясь спинами к фок–мачте, и тихо разговаривали.

— Разветрило океан–батюшко, — вздохнув, сказал Овчинников. — Тишь да благодать. Смотришь — и душа трепещет. Песню бы сейчас.

— Не любит командир, когда на палубе песни поют. А ты сказку, Касьян, сказывай, отведи душу.

— Эх, — отозвался Овчинников, — сказка сказкой, а песня песней. — И сразу стал приговаривать быстрым внятным говорком.

Так же внезапо, как начал, Овчинников замолчал.

— Неделю в море без толку болтаемся, время золотое уходит, — после долгого молчания снова сказал он. — Мысы да заливы описываем, а если бы промысел — все, глядишь, к паю добавок.

Надо пояснить, что весь доход от зверобойного промысла делился на паи, по числу работающих для компании русских промышленных и служителей. Каждый пай в свою очередь делился пополам. Одна половина принадлежала компании, другая доставалась промышленному.

— Да куда тебе деньги? На табак да на водку всегда хватает.

— Куда? Странный ты человек. Да у меня отец в России, на помещика спину гнет. Семеро детей кормит. Выкупить бы…

— Давно бы выкупил. В Охотске меньше бы пил…

— Эх, Евдокей, далека больно Пенза–то. Пока едешь, сотни рублей в трубу вылетят. И боязно: закуют в кандалы, пороть будут. У меня грехов много. А я от кнута в здешних свободных местах вовсе отвык.

Приятели принялись рассматривать огромное стадо китов. Животные подходили совсем близко к паруснику, выбрасывая высокие фонтанчики воды, и издавали звуки, похожие на тяжелые вздохи…

Иван Степанович Круков долго не мог привыкнуть к порядкам, царившим на судах компании. Ничего общего с порядками в английском флоте. Ничего общего с положением на российских военных судах. Конечно, командир оставался командиром, и все его приказы строго выполнялись.

Иван Степанович давно понял, что, несмотря на большую практическую подготовку на русских и английских военных кораблях, плавание у американских берегов с рукописными картами или совсем без карт — трудное и опасное занятие.

Часто приходило в голову, что три года плаваний здесь, у американских берегов, научили его больше, чем пять лет в английском флоте, и в навигацких делах компанейский приказчик оказался не менее хорошим наставником, чем командиры английских кораблей.

Промышленные очень строго относились друг к другу, когда дело касалось корабельной службы и выполнения приказов командира. Нерадивых наказывали по общему приговору, и, как правило, очень сурово.

С недавних пор на компанейских кораблях завелись новые порядки. Некоторые морские офицеры, прибывшие по просьбе правления в Америку, смотрели на свою службу как на способ обогащения, другие пьянствовали, совращая промышленных. Но Иван Степанович был нрава тихого и трезвого и ничего такого не допускал.

На десятый день плавания на палубу галиота поднялся незнакомый кадьякец. Оружия при нем не было.

— Хочу видеть начальника, — сказал он по–русски. — У меня важное дело.

— Говори, что за дело, — полюбопытствовали промышленные.

— Скажу только начальнику.

Промышленные проводили кадьякца к Ивану Степановичу. Прежде чем начать разговор, кадьякец расстегнул ворот русской рубахи и показал нательный крест.

— Поп шелиховский дал, Иваном назвал. Отец у меня русский, Федор Сорокопудов. Правду буду говорить.

— Говори, я тебе верю.

— Страшное дело.

— Говори, — повторил Иван Степанович.