Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник) - Осип Мандельштам

Такое осознание языка и своей причастности к нему придавало ОМ и его друзьям чувство собственной значительности в революционную эпоху. Страдания, пережитые «людьми слова» (по ассоциации упоминается «Charogne» Бодлера), стали для них тем искуплением, той гарантией внутренней свободы, о которой шла речь в «Скрябине и христианстве»: культура стала церковью, произошло отделение церкви-культуры от государства… и т. д. Культура облагодатствована и вечна, а государство безблагодатно и ждет гибели от хищного времени (ссылка на предсмертные стихи Державина – см. «Девятнадцатый век»). Поэтому государство должно прийти на поклон к духовным ценностям – держать их для совета, как средневековые князья для совета держали монастыри. Это основная мысль статьи Слово и культура. Она перекрещивается с другой мыслью: течение времени циклично (мысль Ницше), современная культурная разруха – не конец, а начало нового цикла, «всё повторится снова» («Tristia») – и Катулл (цит. ст. 46), и Овидий (цит. Trist. I, 3), и Пушкин (цит. «Цыганы»), сплавляясь в удивительную простоту не ученого Верхарна, а детского Верлена (Ecoutez la chanson grise… – контаминация строчек Верлена «Ecoutez la chanson bien douce…» и «Rien de plus cher que la chanson grise…» подчеркивает образ синтетического поэта). Диктовать направление этому будущему развитию поэзии – самоубийство по расчету: слово с его внутренней свободой само себе хозяин (блуждает… как душа вокруг брошенного… тела – образ из Тютчева). Концовка статьи (причина революции – голод в междупланетных пространствах) – неожиданная мысль из космологических фантазий Г. Гюрджиева (1877–1949): творение Луны еще не закончено, и оно питается живой энергией, освобождающейся при массовых смертях на Земле (войнах, революциях). Еще конкретнее оптимистический взгляд на облагораживающую роль интеллигенции в революцию выражен в статье Государство и ритм[90]: осенью 1918 г. ОМ заведовал в Наркомпросе подотделом эстетического воспитания и учреждал Институт ритмического воспитания по модной системе Ж. Далькроза (1865–1950, работал в Базеле, потом в Хеллерау близ Дрездена, потом в Женеве), видя в ней воплощение грядущего эстетического коллективизма.

В международный масштаб это ощущение перестройки мира переносится в статье Пшеница человеческая (тот же гюрджиевский образ, наслаивающийся на старую поговорку «перемелется – мука будет»): в эпоху разрухи главное – не политика, а экономика с ее пафосом всемирной домашности («благословен кремневый топор классовой борьбы», движимый не политическими, а экономическими интересами – за словом «кремневый» просвечивает слово «кремлевский»). Этот пафос не знает политических границ (скомпрометированных мировой войной), разрозненные люди-зерна смалываются в муку и спекаются в хлеб, единый для всей Европы – большой народности. Россия, для которой ощущение Европы едино и не дробится на ощущения мелких государств, может сыграть в этом объединяющем движении особенную роль (мысль от позднего Чаадаева). Концовочный символ – с картины Серова «Похищение Европы»: божественный бык несет Европу к вселенскому единству, к интернационалу. Цитаты – из второй сцены «Фауста», из оды 1747 г. Ломоносова, из стих. «Над виноградными холмами…» Тютчева.

Отмежевание от прошлого четче всего выражено в статье Кровавая мистерия 9-го января (написанной к очередной годовщине Кровавого воскресенья) с ее характерной эстетической терминологией (трагедия, мистерия) и оправданием будущего цареубийства: нельзя жить, если не будет убит царь. Описание событий неточно: по крайней мере, три рабочие колонны достигли Дворцовой площади и были расстреляны почти перед Зимним дворцом; историк Е. В. Тарле (1875–1955) получил шрам не тогда, а во время демонстрации 17 октября. Мужичонка в далекой Сибири – Г. Распутин.

Предостережение относительно будущего – в статье Девятнадцатый век: он бездеятелен, пассивен, всеприемлющ, довольствуется познанием там, где нужно дело. ОМ называет это буддизмом (от статьи А. И. Герцена «Буддизм в науке») и противопоставляет XVIII веку с его рационализмом (Энциклопедии скептический причет – из «К вельможе» Пушкина), утилитаризмом (цит. из «Письма о пользе стекла» Ломоносова), богоборчеством (Лук звенит… – начало пушкинской эпиграммы) и даже фуриями революции. В пещере пустой… – цитата из «Молчания» Верлена в пер. Ф. Сологуба. Танка – классическая форма японской поэзии, пятистишие, изображающее мгновенное впечатление и душевное состояние. Характерно, что к «буддизму» ОМ относит и теорию прогресса, поскольку он представляется стихийным, а не творческим; аптекарь Томе – мещанин-позитивист из «Бовари» Флобера. Отталкивание от такого XIX в. необходимо (Толстой, Роллан – ср. статью «Конец романа»), но может быть опасно: реакцией на него может стать чувство тоталитарного единства, исключительности и нетерпимости (ассирийская тьма – цитата из собственного стих. «Ветер нам утешенье принес…»). Этот новый жестоковыйный век должен быть гуманизирован наследниками культуры, опирающимися на просветительство XVIII в. (Скрытая полемика с Блоком, приветствовавшим «Крушение гуманизма».) Еще прямее об этом – Гуманизм и современность (год спустя), где восстанавливается понятие социальной архитектуры (из «Франсуа Виллона»), человечной или бесчеловечной, как восточные деспотии; цель ее – добиться всемирной домашности (из «Пшеницы человеческой») для человека в мировом масштабе. Чтобы эта архитектура была человечной, потребны гуманистические ценности – в наше тревожное время они скрыты от глаз, как клад в земле, а по рукам ходят лишь бумажные идеи, но именно золотой запас этих ценностей обеспечивает современную жизнь и когда-нибудь выйдет на свет.

Развитие мысли статьи «Слово и культура» о том, что будущее принадлежит поэтике, органически вырастающей из слова, а не насилующей слово, разворачивается в серии статей 1922–1923 гг. В Заметках о поэзии это противоположность поэтики мирской и интеллигентской («византийской»); в частности, богатой и скудословной (выпад против «Пламенного круга» Ф. Сологуба, а в ранней редакции статьи – даже против «паркетного столпничества» Ахматовой), национальной и чужеязычной (ср. «Слаще пенья итальянской речи…» в «Чуть мерцает…»): Давайте нам «Библию для мирян» – значит «написанную на родном, а не на латинском языке»: в первую очередь в памяти ОМ, конечно, немецкий перевод Библии Лютера нач. XVI в. Два пути к национальной речи – это Хлебников, идущий от корней ее в обход поверхностных наносов, и Пастернак, продолжающий «домашнюю» стихийность Фета без оглядки на условную поэтичность. Нике в концовке статьи – знаменитая статуя летящей богини Победы. В Письме о русской поэзии таким же образом противопоставляется экстенсивная поэтика символизма и интенсивная – органической поэзии: символизм обвиняется в непосильно торопливом безразборном присвоении западной культуры (а имажинизм – в таком же присвоении одного из элементов этой культуры – метафоры). Им противопоставляются Блок, осваивавший Запад спокойно и естественно, не теряя русской домашности (М. Гарциа – испанский певец сер. XIX в.), Анненский, освоивший античность, но не впустивший ее, чужеродную, в свою оригинальную лирику, а за ними Кузмин, Клюев и Ахматова с их прочными корнями в русской классике. В статье Литературная Москва экстенсивная поэтика, в свою очередь, раздваивается на изобретенье и воспоминанье: первое, у футуристов («МАФ»), бесплодно, потому что не дает приращенья ‹энергии›, как естественная иррациональная поэзия, а только тратит ее (попутно – колкость о Маяковском, превращающемся в пародию на себя; его выступления с «чисткой поэзии» в Политехническом музее – январь – февраль 1922); второе, у неоклассиков, вырождается в эпигонство «Лирического круга» (группа во главе с А. Эфросом, издавшая в 1922 г. одноименный альманах, где и сам ОМ напечатал два стихотворения). Вне этого раздвоения ОМ по-прежнему с надеждой ставит Б. Пастернака. Женская поэзия 1922 г. – «Версты» М. Цветаевой, «Крылатый гость» А. Радловой, «Розы Пиэрии» С. Парнок; А. Адалис печаталась лишь в периодике. Миф об Изиде рассказывал, как она собирала растерзанные члены своего мужа и брата Озириса, но не могла найти его детородный член, чтобы родить от него сына. Ф. Я. Долидзе – деятельный в 1910–1920-х гг. импресарио. Наиболее пространно (с некоторыми повторениями) вся эта панорама современной русской поэзии обрисована в статье Буря и натиск (заглавие – от Sturm und Drang, немецкого новаторского литературного подъема второй половины XVIII в.). Здесь примечательно открытое причисление акмеистов к младшим символистам, важное различение понятий прошлое и вчерашний день, высокая оценка Вяч. Иванова и Ф. Сологуба, определение Ахматовой как вульгаризации Анненского, определение Хлебникова легкая поэтическая болтовня и пр. «Новый Ролла» – поэма Кузмина, заглавием отсылающая к поэме «Ролла» Мюссе; Ф. Коппе, французский парнасец-реалист, назван как образец невысокопробной поэзии на темы прозы.