Атланты. Моя кругосветная жизнь - Александр Городницкий

Диск нам удалось объединенными усилиями записать примерно за две недели напряженной работы. С переводами, однако, не обошлось без проблем. Так, во время перевода песни «Чистые пруды» выяснилось, что слово «вагоновожатый» звучит по-немецки примерно как «айзбанфюрер». «Нет уж, такого слова мне в песне не надо», – запротестовал я. Пришлось заменить слово «вагоновожатый» на более благозвучное на немецком языке слово «прохожий».

Поразившее меня сходство между Гамбургом и моим родным Питером нашло отражение в песне, посвященной Нильсу Вулькопу:

Два города этих так странно похожи,Так странно похожи две этих реки.Они далеки друг от друга, и все жеОни для меня неизменно близки.Здесь птичьего зова небесные гаммыМешают порою весеннею спать.Мне в Питере снова привидится Гамбург,А в Гамбурге Питер приснится опять.

Два города этих так странно похожи.Обоим преподали горький урокГлубокие раны жестоких бомбежек,Ночные сирены воздушных тревог.Здесь море сурово грохочет за дамбой,Внезапным грозя наводнением стать.Мне в Питере снова привидится Гамбург,А в Гамбурге Питер приснится опять.

И, кажется, жизнь повторится сначала,И сердце как птица забьется, когдаОт берега Эльбы, от невских причалов,Уходят, гудя, в океаны суда.От края земного к другим берегам бы,Как в юности дальней, и мне уплывать.Мне в Питере снова привидится Гамбург,А в Гамбурге Питер приснится опять.

Мне много раз приходилось бывать в Германии, иногда во время наших праздников – 1 Мая, 9 Мая. В такие дни, оборачиваясь назад, начинаешь остро осознавать уроки истории, понимать, как по-разному сложились судьбы бывшей гитлеровской Германии и бывшего сталинского Советского государства. Немцы имели мужество пройти через покаяние, признать и публично разоблачить злодеяния гитлеровского режима. У нас же полного разоблачения сталинских преступлений так и не произошло, поэтому как повернется наша история завтра, пойдут ли нам впрок уроки немецкого, мы пока не знаем.

День победы я встретил в Германии,Той поверженной прежде стране,Что позднее прошла покаяниеИ теперь процветает вполне.Гром салюта над площадью Красною,Разноцветные вспышки ракет.Сколько лет все победу мы празднуемНад страной, что в помине уж нет!Не пойму эти праздники гордые, —Для меня это слишком хитро.Маршируют нацисты по городу,И людей убивают в метро.Не могу, старики-победители,Я вам это поставить в вину.Просто зря умирали родителиЗа несчастную нашу страну.Потому что известно заранее,В целом мире, куда ни приди,Что не будет нацизма в Германии,А у нас еще все впереди.

Парижские каштаны

Я от мыслей ночных устануИ гитарный возьму аккорд,А в Париже цветут каштаныВозле площади ля Конкорд.Невесомые эти свечки,Что прохожих лишают сна,Хороши, но недолговечны,Как и наша с тобой весна.

В юность собственную под старостьНе воротишься, хоть умри,А в Париже цветут каштаныНад дорожками Тюильри.Над московскою снежной крупкой,За которой придут дожди,Я кричу безнадежно в трубку:«Подожди меня, подожди!»

А зачем меня ждать напрасноУ столетий на рубеже?Мне на этот веселый праздникЗа тобой не поспеть уже.А в Париже речная пристань,Разноцветная карусель,И везут катера туристовУ подножия Тур Эйфель.

И смотрю я в окошко тупоНа двора проходного дно,Где моя возрастная группаСоревнуется в домино.А в Париже летит по кругуНескончаемый хоровод,И целует студент подругу,И никто никого не ждет.

Как-то исторически сложилось, что именно Париж, один из крупнейших и красивейших городов мира, стал местом, куда всегда стремилось и русское дворянство, и русская интеллигенция. Возможно, поэтому именно с Францией у России установились прочные вековые культурные связи. При слове «Париж» сразу вспоминаются художники-импрессионисты, Иван Тургенев, Хаим Сутин, Амедео Модильяни и Анна Ахматова, Эдит Пиаф и Ив Монтан. Париж связан для нас с детским открытием Виктора Гюго, Александра Дюма, Проспера Мериме и всей замечательной французской литературы, которая давно сроднилась с русской.

Впервые в Париж я попал в далеком 1968 году. За год до этого моя песня «Атланты» неожиданно для меня, я в это время плавал в очередной экспедиции, заняла первое место на Всесоюзном конкурсе на лучшую песню для советской молодежи. И Центральный комитет комсомола с подачи Ленинградского обкома комсомола решил направить меня вместе с другими артистами и поэтами в составе «творческой группы» при олимпийской сборной СССР на Зимнюю олимпиаду в Гренобль.

Во Франции мы пробыли три недели: четыре дня в Париже, а остальное время – в Гренобле. «По должности» мы должны были время от времени выступать перед нашими спортсменами в Олимпийской деревне и перед французской «общественностью». Поскольку сам я на гитаре играть тогда не умел, впрочем и сейчас не умею, в качестве специального аккомпаниатора был оформлен актер Театра комедии, ныне народный артист, Валерий Никитенко. Уже в поезде Ленинград-Москва выяснилось, что на гитаре он тоже играть совершенно не умеет. После признания Валерий слезно просил его не выдавать, поскольку очень хочется в Париж. В результате на концертах во Франции мне подыгрывали гитаристы из грузинского ансамбля «Орэро», и надо сказать, что такого роскошного аккомпанемента своим скромным песням за все последующие годы я не помню.

Париж поразил меня своим точным сходством с нашими школьно-книжными представлениями о нем – Эйфелева башня, Лувр, Пантеон, Триумфальная арка, роденовский Бальзак на бульваре Распай, Дворец Инвалидов, собор Сакре-Кер на вершине Монмартрского холма, Нотр-Дам. Знакомство с этим городом напоминало путешествие в книжное Зазеркалье нашего детства – от Гюго и Мериме до «запретных» Золя и Мопассана. Более других запомнились мне Нотр-Дам и музей импрессионистов Оранжери в Тюильрийском парке.

В Париже, руководитель нашей группы, высокопоставленный комсомольский аппаратчик Геннадий Янаев, впоследствии последний вице-президент СССР при последнем президенте Горбачеве, печально прославившийся как председатель ГКЧП, во время экскурсии в Лувр возмущался: «Что за музей? Поставили у самого входа какую-то каменную бабу без головы и с крыльями, – имелась ввиду знаменитая античная статуя Ники Самофракийской, – а пива выпить негде!» На следующий день, под вечер, успев с утра презрительно отозваться о «бездарных буржуазных портретистах, малюющих косые рыла» (имелся в виду Модильяни), Янаев неожиданно ворвался к нам в номер в состоянии радостного возбуждения, усиленного привезенной с собой «Столичной», и заявил: «Париж – город враждебной идеологии и необходима постоянная бдительность. Поэтому, кто стриптиз еще не видел, разбились на боевые «тройки» – на Пляс-Пигаль!»

Что же касается Модильяни, то мне все-таки удалось заступиться за него перед нашими грозными руководителями. А дело было так: по случаю Олимпийских игр была специально организована выставка работ Модильяни, на которой побывала наша делегация. Услышав упомянутую выше презрительную реплику похмельного Янаева, я страшно обозлился и неожиданно для себя самого, забыв о разнице наших положений и элементарной осторожности, начал кричать на него и его заместителя первого секретаря ЦК комсомола Белоруссии Михаила Ржанова: «Комсомольские дураки, – это же великий художник! Как вы смеете так говорить о нем?» Я ожидал гневной реакции, но вожди наши вдруг притихли, и Янаев, миролюбиво улыбнувшись, сказал: «Саня, ну что ты лаешься? Ты лучше нам объясни, – может быть, и мы поймем». В течение последующих двадцати минут я дрожащим от волнения голосом держал вдохновенную речь о творчестве Амедео Модильяни и его трагической жизни, оборвавшейся в тридцать пять лет, положив в основу своего повествования кинофильм «Монпарнас, 19». Янаев слушал вполуха, но когда узнал, что художник был алкоголиком и спился, то радостно заявил: «Саня! Это же наш человек. Споили сволочи-буржуи гениального художника!» После этого выставка была рекомендована для обязательного посещения всем членам советской делегации.

Эпоха печальных зияний,Где смерти обилен улов.Ахматова и Модильяни,Ахматова и Гумилев.Небесной от Господа манныДождаться не может изгой.Короткими были романы,Несчастливы тот и другой.Лишь жившему долгие летаДоступен бывает секрет, —Художника или поэтаЛюбить неспособен поэт.На то понапрасну не сетуй,Что каждый до срока сгорел:Один захлебнулся абсентом,Другой угодил под расстрел.От связей тех не было толка,И дальше потянется нить,Поскольку обоих надолгоСумела она пережить.Но с ними, пусть даже и мало,Делившая ложе и кров,Она навсегда их связала,Пришельцев из разных миров.Как колокол гулкий в туманеЗвучит сочетание слов:«Ахматова и Модильяни,Ахматова и Гумилев».

До сих пор помню тесное купе второго класса поезда Париж-Лион, которым мы ехали до Гренобля. В купе этом, размером как у нас, помещалось не четыре, а шесть человек, и было невероятно душно. Мы встали в коридоре у окна и решили, что подождем, пока кончится Париж, и ляжем спать. Однако мы простояли больше часа, а за окном по-прежнему мелькали дороги и дома, – так мы и не дождались леса или поля. Посреди ночи мы проснулись от резкой и неожиданной остановки, тем более странной, что экспресс Париж-Лион мчался со скоростью более ста километров в час. Оказалось, что один из наших одуревших от духоты соотечественников, выйдя в коридор из соседнего купе, решил открыть окно, чтобы подышать, и потянул за ближайшую к окну скобу, под которой что-то было написано на непонятном для него французском языке. Оказалось, он потянул за ручку стоп-крана. На следующее утро наши активисты ходили с шапкой по вагонам и собирали со всех по пять франков ему на штраф.