Черепаший вальс - Катрин Панколь

У меня, видать, ум за разум зашел, когда я доверилась этой жирной мошеннице. Забыла мозги дома. Я могу, кстати, выдать Керубину полиции. Наверняка все ее фокусы запрещены законом. И наверняка она не платит налоги! Если будет угрожать мне своими иголками, я ей сразу так и скажу: выдам вас полиции, и все тут. Она еще десять раз подумает, прежде чем мне вредить.

Наконец-то! Я спасла шестьсот евро. Шесть прекрасных бумажек по сто евро мирно и счастливо покоятся на моей груди. Мои милые крошки! Мамочка о вас позаботится, спите спокойно!

Кроме того, пора бы прекратить эти внезапные налеты на общий счет. Марсель в конце концов мог заподозрить неладное. И начать выяснять, для чего ей такие крупные суммы.

Хорошо, что она сумела вовремя остановиться.

Анриетта прославляла прекрасный июльский день, когда к ней вернулся здравый смысл. Какие симпатичные люди собрались в этом вагоне! Они не улыбаются, но это не их вина. Они бедны. Обязаны много и тяжело трудиться, зарабатывая на хлеб, и нельзя от них требовать, чтобы они к тому же хорошо пахли и веселились. Хотя мыло стоит недорого…

И потом, подумала она на гребне счастья, нужно уметь прощать в жизни, вот и я простила ему, что он ушел. Я прощаю его, я скажу адвокату, чтобы начал бракоразводный процесс. Обдеру его как липку и по миру пущу, но зато верну ему свободу. Оставлю себе квартиру и потребую удвоить алименты. Если прибавить все деньги, которые мне удастся украсть у бедных и у богатых — да я стану миллионершей!

Она вышла из метро, веселая, как птичка, чуть не вприпрыжку помчалась по лестнице, придерживая грудь руками, и бросила монетку в двадцать сантимов нищему, лежащему на ступенях.

— Спасибо, милая дама, — сказал старик, приподняв кепку. — Бог вернет вам сторицей! Бог — он своих видит!

Жозефина погрузилась во мрак.

Она заперлась в комнате, как в монастыре. Вокруг ее кровати лежали груды бумаг. Она перешагивала через них, когда ложилась спать.

Ей больше не хотелось спускаться в свежевыкрашенную привратницкую. Та превратилась в светский салон, где собирались соседи, чтобы обсудить подробности последних преступлений. Ходили самые немыслимые слухи. Что преступник — кюре, замученный обетом безбрачия и восставший против Ватикана. Это мясник, я знаю, я видел в фильме, только у мясников бывают такие острые тонкие ножи. Нет! Это юноша, подросток, бунтующий против матери-тиранши: всякий раз, когда она наказывает его, он выбирает жертву — одинокую женщину в ночи. Нет, это безработный, который мстит за свое увольнение. Но почему же следствие зациклилось на корпусе «А»? Опять они на первых ролях, вздыхала дама с собачкой.

У каждого родился собственный образ идеального преступника, каждый собирал подозрительные детали, отмечал прохожих с уголовными физиономиями и вел счет белым плащам. Завидев Жозефину, Ифигения бурно махала ей рукой, призывая присоединиться к ним. Жозефина была ценным источником информации: ее часто вызывал инспектор Гарибальди, и все ждали от нее новых сведений. Жозефина скрепя сердце заходила. Она слушала, кивала, отвечала «да не знаю…», и они в конце концов стали косо на нее посматривать: ишь ты, знаться с нами не желает!

В углу одиноко, застыв в горьком молчании, сидел мсье Сандоз и пожирал глазами Ифигению. Он надеялся, что она выслушает его признание, но Ифигении было не до того, она его едва замечала. Он тихо жаловался Жозефине, пряча ногти, которые, как ему казалось, никогда не были достаточно чистыми:

— Она не решается сказать, что я слишком стар для нее. А я-то стараюсь ей угодить, как могу…

— Может, вы чересчур стараетесь, — ответила Жозефина, которая услышала отзвук своей тоски в страданиях мсье Сандоза. — Любовь не терпит угодливости. Мне это вечно твердит моя старшая дочь, она очень опытная соблазнительница.

Мсье Сандоз был в белой рубашке с острым воротничком и черном вязаном галстуке.

— Мне не удается изобразить безразличие. У меня все на лбу написано…

У нас одна и та же беда, подумала Жозефина, я тоже предсказуема, меня насквозь видно. Ему хватило суток, чтобы от этого устать.

Мсье Сандоз каждый раз возвращался в привратницкую. Приносил цветы и шоколадки, клал их на маленький столик из «Икеи». В вечной белой рубашке, сером костюме и белом плаще, который он носил зимой и летом. Словно вышел на праздничную прогулку.

— Не хочу вас обидеть, но дело не в возрасте. Вы немного такой… ну как сказать… слишком тусклый для Ифигении.

— У меня и внутри тускло, мадам Кортес. Сердце покрыто угольной пылью…

Она сама чувствовала, что ее окутывает угольная пыль.

Шестнадцать дней назад они распрощались на перроне вокзала Сент-Панкрас. Она отмечала дни палочками на полях тетради. Сначала хотела отмечать часы, но потом отказалась от этой мысли. Слишком много маленьких черных палочек навевали ей черные мысли. За шестнадцать дней ни весточки от Филиппа. Каждый раз, когда звонил телефон, ее сердце бешено колотилось, взлетало на вершину горы, а потом, как Сизифов камень, безнадежно катилось вниз. Опять не он. Почему он не звонит? Она составила список причин и плюсами и минусами оценивала каждый аргумент.

Он потерял мобильник с ее номером? Маловероятно.

Несчастный случай? Она бы узнала.

Перегружен работой? Вряд ли.

Вновь встретился с Дотти Дулиттл. Это возможно. Жозефина нарисовала балетки и сережки-кольца.

Все-таки еще любит Ирис. Возможно. Она нарисовала два больших синих глаза, и у нее сломался грифель.

Чувствует себя виноватым перед Александром. Или перед Зоэ. Возможно. Я ведь тоже скрыла от девочек, что виделась с ним в Лондоне.

Или же… карандаш упал на лист бумаги.

Она наскучила ему сразу после того, как они провели вместе ночь.

Ему не понравился запах моего тела, маленькая лопнувшая венка на левом бедре, вкус моих губ, складочка на правом колене, изгиб нижней губы, линия спины… Я храпела, была слишком страстной, слишком холодной, нечуткой, непонятливой, я плохо целуюсь, я в постели как бревно.

Нет, женщину не бросают за то, что у нее слишком короткий нос или рыхлые десны. А почему нет? Она вспомнила, как в выпускном классе дала от ворот поворот Жану-Франсуа Кутелье, а он всего лишь сказал, что у отца Горио было два сына. «Нет же! Две дочери, Анастази де Ресто и Дельфина де Нусинген». «Ты уверена? Я все-таки думаю, что два сына». Она посмотрела на него: вся красота Жана-Франсуа Кутелье словно вмиг испарилась.

Желание. Эту субстанцию никак не соберешь в пузырек. Можно заклинать, умолять, заламывать руки, предлагать любые деньги — она останется летучей и мимолетной.