Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

   — Но ведь Никонов монастырь — затея гордыни, — вырвалось у Фёдора Алексеевича.

   — Там благодатно, государь.

Сказано было просто и горько, и Фёдор Алексеевич виновато потупил глаза:

   — Прости, тётушка. С чужих слов молвилось. Я с тобой поеду.

До Нового Иерусалима от Москвы шестьдесят вёрст. Выехали рано утром: в полдень монахи встретили великого государя перед вратами обители с хоругвями.

Дорога утомила Фёдора Алексеевича, и настоятель монастыря архимандрит Варсонофий отвёл великого гостя в келии патриарха Никона. Так и сказано было: патриарха.

Фёдор Алексеевич не возразил. Постель оказалась удобная, воздух в келиях чистый, с едва уловимым запахом чего-то родного — сушёной рябины, что ли? Фёдор Алексеевич стал вспоминать это давнее, хорошее и заснул.

Во сне его короновали. Сам он словно бы стоял надо всеми и над самим собой. Родион Матвеевич Стрешнев держал венец, Юрий Петрович Трубецкой — скипетр. Яблоко[53] было у Камынина, казначея. Блюдо у Дементия Башмакова. Тяжеленная миса с золотыми деньгами у разрядного дьяка Фёдора Шакловитого, касимовский царевич горстями брал монеты и сыпал ему, великому государю, на голову, на плечи, на грудь... Всё как в яви, но дальше начиналось иное. Он видел себя стоящим в чертоге, с Никитой Ивановичем Одоевским, с Юрием Алексеевичем Долгоруким. Под руки его поддерживали дядьки Фёдор Фёдорович Куракин да Иван Богданович Хитрово. Но когда святейший Иоаким помазывал его миром, ему показался стоящий на воздухе, у столпа, огромный монах, и монах этот во время помазания отворачивал лицо от святого действа. Посыпались лепестки, и Фёдор узрел под куполом Богородицу. Лепестки низвергались с Её Покрова и сначала ложились на него. Вдруг сквозняк — и цветочный вихрь унесло в дальний конец собора, к входным дверям. А там толпой Нарышкины. Иван с Афанасием вскинули над собой Петра, и лепестки щедро осыпали младшего братца. А на него, на великого государя, упала слеза.

Невыразимое горькое счастье пронзило ему сердце, и он уже не спал. С парсуны, в шитом жемчугом саккосе, смотрел на него, должно быть, Никон, монах из его сна.

   — Одеваться!

Прибежали постельники.

Оказалось, спал он всего четверть часа, но чувствовал себя здоровым, свежим.

Явилась мысль обойти монастырь по стене, тётушке Татьяне Михайловне затея пришлась по сердцу. Показывал монастырь настоятель Варсонофий. В летах он был преклонных, но никому не уступил своего хозяйского права.

Сначала посетили Гефсиманскую башню и церковь во имя Входа в Иерусалим.

Варсонофий показал на пальмовые ветви на росписях:

   — Сё вайю привезли из Святой земли и списывали с живой доподлинно. А вот и сама вайя.

И подвёл к трём кадкам, в которых росли пальмы.

Из церкви снова через Гефсиманскую башню прошли в Сионскую, из неё в угловую, названную святейшим Никоном «Давидов дом».

Отсюда смотрели на Воскресенский собор, вместивший в себя жизнь Иисуса Христа и Пресвятой Матери Его, на церковку Трёх Святителей, на аллею кипарисов, столь удивительных на Московской земле.

С западной стены открывались зелёные дали: луга, огороды, нивы.

   — Поток Кедрон! — Отец Варсонофий показал на широкий ручей.

   — «Я отвергну всё племя Израилево за всё то, что они делали. Вот наступают дни, говорит Господь, когда город устроен будет во славу Господа... И вся долина трупов и пепла, и всё поле до потока Кедрона, до угла конских ворот к востоку, будет святынею Господа; не разрушится и не распадётся вовеки». — Прикрыв глаза веками, опушёнными длинными стрельчатыми ресницами, государь медленно выговаривал слова пророчества Иеремии. — Отче, неужто сие сказано об этой вот земле, об обители вашей?

   — Нам ли, словесным овнам, гадать о божественных сокровениях?! — Варсонофий воздел руки к долине. — Мы, великий государь, живы нынешним днём. А всё, что перед глазами твоими, самодержче, земля и твердыня святая, земля нашего Никона, — стали нам иконою. Вон деревенька — сё Капернаум. Видишь, мельница руками машет? Звалась деревенька Зиновьево, а сказал святейший — Капернаум, стала Капернаум, нам на радость. А пойдём теперь к Елизаветинской башне. Она у нас надвратная, с каменной лестницей. Отсюда Фавор хорошо виден.

Фёдор Алексеевич, волнуясь, всматривался вдаль, словно там, в лугах, где сверкала Истра, ставшая Иорданом, — истинная долина Ездрилонская, истинный Фавор.

   — Но как же... — Фёдор Алексеевич не осмелился договорить.

   — Слушаю тебя, государь.

   — Не умею сказать... По дерзости ли сие? Или же по откровению?

   — Отче Никон в молитве великий подвижник. — Варсонофий перекрестился на видневшийся вдали Никонов скит. — Без воли Божией волос с головы не падает.

Перешли в Иноплеменную башню, в угловую. Архимандрит показал гостям Силаамскую купель.

   — Здесь самая сладкая вода. А вон и скит отца нашего. Сколько слёз там пролито.

   — Я была у святейшего. — Молчавшая всё время Татьяна Михайловна сказала как выдохнула. — Исповедалась... За скитом, кущами — Гефсиманский сад.

   — Гефсиманский сад, — подтвердил Варсонофий.

Из башни Баруха глядели на Иосафатову долину.

   — Иудеи да мусульмане чают, в сей долине будет Страшный Суд, — вспомнил Фёдор Алексеевич. — В Палестине, разумею. В Палестине же ведь, отче Варсонофий!

   — Мы — икона! — По лицу Варсонофия катились слёзы. — Икона, государь. А что до Страшного Суда, пророк Иоаиль о том же говорит: «Пусть воспрянут народы и низойдут в долину Иосафата; ибо там Я возсяду, чтобы судить все народы отовсюду».

Из башни Баруха по пути к Ефремовой глядели на Самаринский источник, на огромный пруд, откуда брал начало поток Кедрон. Закончили осмотр монастыря и окрестностей с Дамасской башни. Полюбовались на пруды с белыми и с чёрными лебедями, на гору Елеонскую.

   — О, государь! — Архимандрит поклонился до земли царю. — Мы не самозванцы, присвоившие воровски славу Святой земли. Для нас, насельников здешних, обитель наша — икона Иерусалима, а всё, что окрест, — образ Святой земли. — Образ! Такая икона одной Русской земле явлена.

И Варсонофий, улыбаясь, отёр ладонями мокрое лицо.

У Татьяны Михайловны в глазах тоже сверкало и дрожало.

   — Как бы порадовался старец Никон детищу своему! Сады поднялись, кипарисы! А собор не достроен, Господи!

   — Увы! Не в силах мы, грешные, без святейшего завершить столь великое созидание, — поник головой архимандрит. — Слава Богу, кончили церковь Гефсиманскую в северном приделе, да в подземном храме церковь Поругания — Тернового венца. Адамову палатку начали расписывать, а в прицеле Лонгина-сотника ради скудости средств пришлось остановить работы... — И замахал руками: — Грех! Грех роптать! Всё у нас делается потихоньку... На трапезу, великий государь, не изволишь ли, в моей келии стол приготовлен.

   — Благослови, отче, преломить хлеб с братией! — смиренно испросил разрешения царь.

Варсонофий ахнул про себя — иноческая пища груба, проста, но и возрадовался мудрости его государского величества.

За обедом читали житие преподобной Феодоры Александрииской, смиреннейшей из жён у Бога. Искупляя грех прелюбодеяния, Феодора прожила иноческую жизнь в мужском монастыре Её оклеветала беспутная женщина, вручив своего выблядка мона стырю. Монастырь же наградил преподобную младенцем и выгнал прочь. Только через семь лет «инока Фёдора» и якобы «его» дитя простили и приняли в обитель. Правда же открылась только после смерти преподобной.

«А что, если правда святейшего Никона замкнута на замки от глаз слепорождённых его современников?»

Фёдор Алексеевич даже хлебушек выронил из руки от нечаянной мысли. Хлеб упал под стол, но царь тотчас наклонился, поднял, перекрестил и положил в рот.

Полюбили иноки самодержца, а на вечерне ещё и удивились несказанно. Царь встал на клирос перед службой. Поглядел у регента певческие листы и возрадовался:

   — У вас и лица тайно замкненны, фиты разводные, узлы, мудрые строки! А здесь как ладно! Начало путного знамени! Ключ путный. Разводец строчки и фиты троицки... Дробно-тонкое знамя!

Послушал пение, умилился. Испросил у Варсонофия благословения и всю полунощницу регентовал, изумивши не только братию, привычную к духовному ангельскому сладкогласию, но и клирошан. Уж такие дались им узлы под водительством Фёдора Алексеевича, такую обрели вдруг меру, силу, тайносокровенные тонкости и всякую дробь исполнили без натужности...

В ту ночь Фёдору Алексеевичу приснилась великая церковь. Слепящие белизной стены уходили за облака, и сначала показалось, у храма-то вместо купола — солнце, но солнце сдвинулось, и он увидел пять куполов, и от куполов этих исходили лучи, достигая самых окраинных стран и земель.