Избранные эссе - Дэвид Фостер Уоллес

из подполья», что я прочитал, вообще называлась «Воспоминания из темного подвала» («Memoirs from a Dark Cellar»).

345

Профессор Франк ни разу за четыре тома не упоминает Интенциональное Заблуждение(На случай, если с теории литературы для первокурсников прошло много времени: Интенциональное Заблуждение = «оценивать смысл или успех произведения искусства по выраженному или очевидному намерению автора». ИЗ и Аффективное Заблуждение (= «оценивать произведение искусства по его результату, особенно по эмоциональному эффекту») – два больших запрета объективной текстуальной критики, особенно «новой критики».) и никак не пытается опровергнуть претензию, что в его биографии оно встречается сплошь и рядом. В каком-то смысле это молчание понятно, ведь тон, который Франк сохраняет на протяжении всей интерпретации текстов, максимально сдержанный и объективный: Франк не предлагает никакой конкретной теории или метода декодирования Достоевского и избегает прений с критиками, выбравшими каждый свой ракурс для рассмотрения творчества ФМД. Когда Франк хочет поставить под сомнение или раскритиковать определенное толкование (например, в редких нападках на бахтинские «Проблемы поэтики Достоевского» или в действительно блестящем ответе на «Достоевский и отцеубийство» Фрейда в приложении к первому тому), он всегда просто указывает, что определенным заключениям критика противоречат исторические факты и/или собственные заметки и письма Достоевского. Франк никогда не говорит, что кто-то не прав, а только что у кого-то на руках не все факты.

Что еще здесь интересно: становление Джозефа Франка как литературоведа пришлось на время, когда в американских ученых кругах окопалась «новая критика», а старое доброе Интенциональное Заблуждение – так или иначе краеугольный камень «новой критики»; и потому, когда Франк не отвергает или не опровергает ИЗ, но пишет так, будто его вообще не существует, заманчиво представлять обуревающие его всевозможные чудесные отцеубийственные течения – Франк молча и пренебрежительно фыркает в адрес своих старых учителей. Но если вспомнить, что удаление в «новой критике» автора из интерпретивного уравнения расчистило дорогу для постструктуралистской теории литературы (для деконструкции, лаканского психоанализа, марксистско-феминистских культурных исследований, нового историзма Фуко/Гринблатта и проч.) и что теория литературы делает с самим текстом то же, что «новая критика» сделала с автором текста, – начинает казаться, что Джозеф Франк резко отворачивается от теории(данная теория литературы – большая радикально-интеллектуальная мода нашего века, примерно как нигилизм и разумный эгоизм в России времен ФМД) и пытается создать настолько иную систему чтения и интерпретации, что это (т. е. подход Франка) кажется более убедительным штурмом территории теории литературы, чем любая фронтальная атака.

346

Но, пожалуй, честным будет предупредить, что истолкование Франком романов чрезвычайно близко к тексту и детально, иногда даже микроскопически, и что чтение будет медленным. А также что его трактовки как будто требуют, чтобы романы Достоевского были еще свежи в голове у читателя: вы получите несравнимо больше из его рассуждений, если вернетесь и действительно перечитаете роман, о котором он пишет. Хотя неясно, такой ли уж это недостаток, если учесть, что привлекательность литературной биографии отчасти в том и заключается, что она служит мотивом/поводом что-то перечитать.

347

Эти характерные отличительные особенности – одна из главных причин, почему читатели любят автора. Часто всего за пару абзацев можно определить, что это написал Диккенс, или Чехов, или Вулф, или Сэлинджер, или Кутзее, или Озик. Это качество почти невозможно непосредственно описать или объяснить – в основном оно кажется атмосферой, каким-то ароматом менталитета, и все попытки критиков редуцировать его до вопросов «стиля» почти поголовно хромают.

348

Достаточно всего один семестр попреподавать литературу в колледже, чтобы понять: самый легкий способ убить жизненность автора для потенциального читателя – заявить, что автор опередил свое время и потому «великий» или «классик». Потому что тогда автор становится для студентов чем-то навроде лекарства или овощей, которые какие-то взрослые объявили «полезными» и которые «должны нравиться», после чего у студентов тут же потухают глаза и они просто совершают обязательные телодвижения, чтобы прочитать критику и написать доклад, не почувствовав ничего реального или касающегося их лично. Это как выкачать из комнаты весь кислород перед тем, как разжечь огонь.

349

…Особенно в викторианских переводах миссис Констанс Гаррет, которая в 1930-1940-х захватила переводческий рынок Достоевского и Толстого и в чьем исполнении «Идиот» содержит такие моменты (привожу практически наугад): «„Nastasya Filippovna!“ General Epanchin articulated reproachfully…»; «„I am very glad I've met you here, Kolya,“ said Myshkin to him. „Can't you help me? I must be at Nastasya Filippovna's. I asked Ardelion Alexandrovitch to take me there, but you see he is asleep. Will you take me there, for I don't know the streets, nor the way?“»; «…The phrase flattered and touched and greatly pleased General Ivolgin: he suddenly melted, instantly changed his tone, and went off into a long, enthusiastic explanation…»(У Достоевского соответственно:

«– Настасья Филипповна! – убеждающим, но встревоженным голосом произнес генерал»; «– Я очень рад, что вас здесь встретил, Коля, – обратился к нему князь, – не можете ли вы мне помочь? Мне непременно нужно быть у Настасьи Филипповны. Я просил давеча Ардалиона Александровича, но он вот заснул. Проводите меня, потому я не знаю ни улиц, ни дороги»; «Фраза польстила, тронула и очень понравилась: генерал вдруг расчувствовался, мгновенно переменил тон и пустился в восторженно-длинные объяснения».)

И даже в восхваляемых новых переводах Ричарда Пивира и Ларисы Волохонской издательского дома Knopf стиль (например, в «Преступлении и наказании») все еще часто странный и напыщенный: «„Enough!“ he said resolutely and solemnly. „Away with mirages, away with false fears, away with spectres!.. There is life! Was I not alive just now? My life hasn't died with the old crone! May the Lord remember her in His kingdom and – enough, my dear, it's time to go! Now is the kingdom of reason and light and… and will and strength… and now we shall see! Now we shall cross swords!“ he added presumptuously, as if addressing some dark force and challenging it» («– Довольно! – произнес он решительно и торжественно, – прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и – довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и… и воли, и силы… и посмотрим теперь! Померяемся теперь! – прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной