Простые смертные - Дэвид Митчелл

– Буш говорит, разве ты не знаешь? А мы слушаем.

Я заметила, что четверо воинов снимают с мула седельные сумки.

– Вы что, крадете мой багаж?

Женщина-полукровка встала. Мы понесем твои сумки. В наш лагерь. Ты идешь?

Я посмотрела на Калеба Уоррена и с тревогой сказала ей мысленно: Кто-нибудь его съест, если мы оставим его здесь.

– Или, – сказала я уже вслух, – на нем может от костра вспыхнуть одежда; или он просто растает на солнце.

Эстер изучала свою руку. Вскоре он проснется, и голова у него будет как улей с пчелами. Он подумает, что уже убил тебя.

Мы шли большую часть ночи, пока не достигли скалистого выступа, название которого на языке народа нунгар означало «пять пальцев»; неподалеку находился нынешний Армадейл. Сопровождавшие нас воины были уроженцами этих мест, ну а Эстер прибыла туда только на лето. Уже со следующего утра я очень старалась принести хоть какую-то пользу своим хозяевам, но хотя в своих прошлых жизнях мне довелось быть членом племен ицекири, кавескар и гуредж, я все же успела привыкнуть к более обеспеченной жизни, будучи Лукасом Маринусом, Кларой Косковой и Пабло Антеем; прошло уже как минимум два века с тех пор, как я со своими соплеменниками добывала себе пропитание охотой и грабежами. От меня было больше толку, когда я помогала женщинам скоблить шкуры кенгуру, или лечить кому-то сломанную руку, или собирать в буше мед. Я также развлекалась тем, что с наслаждением удовлетворяла свое любопытство протоантрополога: мои дневники сохранили записи о том, как очищали землю, выжигая кустарник; как тем же способом выкуривали из чащи дичь; как нунгары почитали тотемных животных; как с юга явились пятеро мужчин, чтобы выменять красную охру на ценное дерево burdun; как происходил торжественный обряд родительства, учрежденный Эстер, которая, покинув свое тело, проникала в зародыш и осуществляла психозотерический тест ДНК. Группа племенных сородичей Эстер продемонстрировала мне пример сострадательного отношения к слабоумному дядюшке; они, правда, с большим недоверием относились к моему европейскому происхождению, но все же оказывали должное уважение как «коллеге» Мумбаки, Boylyada maaman. За детьми практически никакого присмотра не было. Один мальчик по имени Кинта любил, позаимствовав у меня куртку и шляпу, важно во всем этом разгуливать; а еще дети очень любили демонстрировать мне – точнее, тогдашнему Пабло Антею, неуклюжему бледнолицему европейцу, – свои многочисленные умения коренных жителей буша. Мои попытки разговаривать с ними на их языке вызывали бесконечное веселье, но с помощью соплеменников Эстер мне все же удалось составить словарь языка нунгар, безусловно, далекий от совершенства, но лучший из существующих в настоящее время.

Нунгары не считали Мумбаки божеством; ее воспринимали как хранительницу племени и его коллективной памяти, как целительницу, как самое надежное оружие и как главного судью. Она постоянно перемещалась с места на место и жила то в одном поселении сородичей, то в другом, отводя на пребывание в каждом несколько месяцев из шести нунгарских времен года и помогая каждой из этих больших семей всем, чем только могла; одновременно она старалась внушить соплеменникам мысль, что чересчур яростное сопротивление европейцам может привести лишь к еще большему количеству жертв среди аборигенов. Она сама призналась мне, что из-за этого некоторые называют ее предательницей, однако в последнее время, к началу 1870-х, ее доводы оказались вполне доказаны конкретными примерами. Европейцев было слишком много, они обладали поистине ненасытным аппетитом, чрезвычайно неустойчивой моралью и очень метко стреляющими ружьями. Хрупкая надежда племени нунгар на выживание могла быть связана только с тем, что они сумеют как-то приспособиться к новым условиям, и любые негативные перемены во взаимоотношениях с европейцами означали бы, что у аборигенов этой надежды больше не осталось. Впрочем, нунгары и теперь толком не знали, что на уме у этих «людей-с-кораблей», именно поэтому Мумбаки когда-то и выбрала для своего нынешнего пребывания десятилетнюю девочку-полукровку. С той же целью она пригласила и меня, то есть Пабло Антея, в стойбище Пять Пальцев – ей хотелось, чтобы нунгары получили возможность узнать о широком мире и населяющих его людях что-то еще.

Ближе к ночи мы с Эстер уселись напротив друг друга у костра, горевшего перед входом в ее маленькую пещеру, и стали мысленно беседовать о возникновении империй, об их возвышении и крахе, о больших городах, о том, какие теперь строят суда и какое развитие получила промышленность. Говорили мы и о работорговле, о вывозе людей из Африки, о геноциде автохтонного населения на Земле Ван Демена[236], о возделывании земли, о брачных союзах, о фабриках, о телеграфе, о газетах и журналах, о математике и философии, о юриспруденции и деньгах, а также о сотне других вещей. Я чувствовала себя примерно так же, как Лукас Маринус со своими просветительскими выступлениями в домах ученых Нагасаки. Я рассказывала Эстер о том, кто такие поселенцы, высадившиеся во Фримантле, почему они совершили столь далекое путешествие, во что они верили, чего желали и чего боялись. Я попыталась также объяснить, что такое религия, но в племени нунгар не доверяли священникам, особенно после того, как те роздали одеяла, «присланные Иисусом», людям из нескольких кланов, живущих выше по реке Суон; не прошло и нескольких дней, как люди там начали умирать от страшной болезни – судя по описаниям Эстер, это более всего было похоже на черную оспу.

Впрочем, почти на всех «подопечных» территориях Эстер в первую очередь считали Учителем. Ее поразительный метавозраст стал мне очевиден, когда во время нашей очередной ночной безмолвной беседы она стала перечислять имена всех своих предыдущих реципиентов, а я выкладывала в ряд по камешку на каждое названное имя. Камешков набралось 207. Мумбаки обычно вселялась в тело своего очередного «хозяина», когда тому было лет десять, и оставалась до его смерти, что наводило на мысль о том, что ее метажизнь продолжается уже не менее семи тысячелетий. Это было в два раза дольше, чем у Кси Ло, старейшего из всех Вневременных, до сих пор известных Хорологам; но даже Кси Ло при своем «весьма почтенном» возрасте в двадцать пять веков казался просто юношей по сравнению с Эстер, душа которой существовала до возникновения Рима, Трои, Древнего Египта, Пекина, Ниневии и Ура. Она учила меня кое-каким своим молитвам, которые я пыталась идентифицировать с различными формами почитания Глубинного Течения задолго до Раскола. В некоторые вечера мы с ней совершали Акт Трансверсии, и Эстер как бы развертывала мою душу внутри своей, чтобы я могла получить необходимые мне знания гораздо быстрее и в гораздо большем объеме, чем просто задавая вопросы в привычном обличье. Когда же она проникала в мою душу и сканировала мои мысли, я чувствовала себя третьесортным поэтом, который принес показать свои жалкие стишата самому Шекспиру. А уж когда Эстер позволяла мне сканировать ее мысли, я и вовсе казалась себе жалким мальком, которого выплеснули из привычного аквариума в глубокое море.

Через двадцать дней я распрощалась с гостеприимными хозяевами и отправилась вместе с Эстер в долину реки Суон; нас сопровождали все те же четверо воинов, вместе с которыми мы и пришли на стойбище от бухты Жервезы. От Пяти Пальцев мы двинулись на север, в сторону Пертских холмов. Мои провожатые безошибочно ориентировались среди лесистых склонов – примерно столь же хорошо мой нынешний «хозяин» Пабло Антей ориентировался на улицах и переулках своего родного Буэнос-Айреса. Ночевку мы устроили в русле высохшего ручья рядом с бившим из-под земли родником. Поужинав вареным ямсом, дикими ягодами и мясом утки, я уснула, но каким-то прерывистым, скользким сном и спала до тех пор, пока меня мысленно не разбудила Эстер, а такие вещи всегда бывают связаны с некоторой потерей ориентации во времени и пространстве. Было еще темно, но предрассветный ветерок уже шевелил ветви деревьев, словно беседуя с ними. Передо мной на фоне куста банксии виднелся силуэт Эстер. Еще не успев толком очнуться, я мысленно спросила у нее: Все ли в порядке?

Эстер ответила: Следуй за мной. И мы прошли через полоску ночного леса, где шуршали листьями женские особи дубов, затем поднялись по известняковому гребню холма, как бы отмечавшему границу леса и разделявшемуся на три зубца. Каждый зубец был всего в несколько футов шириной, но длиной в несколько сотен метров, и края этих странных «пальцев» были такими отвесными, что спотыкаться и терять равновесие что-то совсем не хотелось. Эстер сказала, что это место и называется соответственно: Коготь Эму, и повела меня куда-то вдоль центрального «пальца». В итоге мы вышли к точке, с которой открывался вид почти на всю долину реки Суон. Извилистое русло реки посверкивало серебром в свете звезд, а земля по берегам выглядела как лоскутное одеяло из неровных кусков более светлого и более темного серого цвета. Примерно в дне ходьбы оттуда, на западе, обозначала границу земли и океана белая полоса прибоя, и я догадалась, что темное, резко очерченное пятно на северном берегу реки – это Перт.