Волки Кальи - Стивен Кинг

Свет, падающий через маленькое, забранное решеткой окно, серый, вот и кожа у него в таком свете серая. А руки грязные и в царапинах. Под некоторыми ногтями черное (грязь), под другими — бурое (засохшая кровь). Он смутно помнит, что дрался с кем-то, называвшим его сэр, и понимает, что в камеру, возможно, попал по очень популярной статье 48 уголовного законодательства: нападение на сотрудника полиции, находящегося при исполнении. В голове постепенно проясняется, он вспоминает, что коп был совсем ребенок (должно быть, в Топике берут в полицию и детей, стоит им научиться пользоваться горшком). Он еще пытался объяснить ему, что всегда ищет новых приключений и всегда носит шапку, потому что у него на лбу отметина Каина. «Выглядит, как крест, — он вспоминает, что произносил эти слова (или пытался произнести), — но это Ошмешина Хаина». Со скобами в местах переломов, удерживающими вместе куски челюсти, произнести лучше «отметина Каина» у него не получалось.

Вчера он, конечно, крепко набрался, но сегодня чувствует себя не так уж и плохо, сидя на койке, приглаживая рукой взлохмаченные волосы. Во рту вкус не очень, такое ощущение, что Рута, сиамская кошка, воспользовалась им вместо туалета, если уж хотите знать правду, зато голова не болит, как обычно бывает после пьянки. Если бы только смолкли эти крики. Но в конце коридора кто-то выкликает фамилии из бесконечного списка, строго по алфавиту. А чуть ближе другой человек поет его наименее любимую песню: «Кто-то спас, кто-то спас, кто-то сегодня спас мне жизнь…»

— Нейлор!.. Ноутон!.. О’Коннор!.. Ословски!.. Осмер!.. О’Шоннесси!..

И только до него доходит, что песню поет он сам, как в ногах начинается дрожь. Поднимается к коленям, усиливается. Он видит, как мышцы ног сжимаются и растягиваются. Что с ним происходит?

— Палмгрен!.. Палмер!..

Дрожь захватывает пах, нижнюю часть живота. Его трусы темнеют в том месте, куда он выплеснул струю мочи. Одновременно ноги начинают взлетать в воздух, опускаться и снова взлетать, словно он пытается обеими ногами отбивать невидимые мячи. «У меня припадок, — думает он. — Вот в чем дело. Я сейчас отключусь». Пытается позвать на помощь, но из горла вырывается тихое хрипение. Руки начинают подниматься и опускаться. Ногами он по-прежнему отбивает невидимые мячи, руки не отстают от ног, а дальше по коридору этот урод все выкрикивает и выкрикивает фамилии.

— Петерс!.. Пешнер!.. Пийк!.. Полович!.. Ранкор!.. Ранс!..

Верхняя половина туловища Каллагэна начинает дергаться. С каждым разом, когда ее бросает вперед, ему все труднее удерживать равновесие, он все ближе к тому, чтобы повалиться на пол. Его руки взлетают вверх и опускаются вниз. Он выбрасывает ноги вперед, ставит на пол. Потом в заднице внезапно возникает теплый блин, и он понимает, что только что справил в трусы большую нужду.

— Рикуперо!.. Робиллард!.. Росси!..

Его отбрасывает назад, до самой выбеленной бетонной стены, на которой кто-то написал «БАНГО СКЭНК» и «У меня только что случился 19-й нервный припадок». Потом бросает вперед, он падает на колени, сгибается пополам, как мусульманин во время утренней молитвы. С мгновение смотрит на бетонный пол между голыми коленями, теряет равновесие, прикладывается к полу лицом, в трех местах челюсть ломается повторно. Но четыре, должно быть, магическое число, поэтому на этот раз он ломает еще и нос. Лежит на полу, дергаясь, словно выброшенная на берег рыба, марая тело кровью, говном, мочой. «Да, я умираю», — думает он.

— Рульян!.. Санелли!.. Сеар!..

Но постепенно амплитуда судорог уменьшается, они переходят в крупную дрожь, потом в мелкую. Он думает, что кто-то должен подойти, помочь ему, но никто поначалу не приходит. Наконец его перестает трясти, и он, Доналд Фрэнк Каллагэн, оставшись в сознании, не отключившийся, лежит на полу камеры в полицейском участке города Топика, штат Канзас, а дальше по коридору какой-то человек все выкрикивает фамилии, строго в алфавитном порядке.

— Сейви!.. Серроу!.. Сетцер!..

Внезапно, впервые за эти месяцы, он думает о том, как кавалерия прибыла на подмогу в тот самый момент, когда Братья Гитлеры готовились изрезать его на куски в бывшей прачечной на Восточной Сорок седьмой улице. И точно изрезали бы, а днем или двумя позже кто-нибудь случайно обнаружил бы Доналда Фрэнка Каллагэна покойником и с яйцами, подвешенными к ушам вместо сережек. Но кавалерия прибыла и…

«Не кавалерия, — думает он, лежа на полу, его новое лицо становится прежним. — Голос номер один и голос номер два». Только и это не совсем верно. Двое мужчин среднего возраста, причем ближе к пожилому. Мистер Экслибрис и мистер Гей Кокниф Ен Йом, что бы сие ни означало. Оба перепуганные до смерти. И они имели на это право. Братья Гитлеры, возможно, не порезали тысячу людей, как хвастался Ленни, но порезали многих, а нескольких и убили, они были абсолютными отморозками, так что мистер Экслибрис и мистер Гей Кокниф имели полное право на испуг. Все для них обернулось хорошо, но могло и не обернуться. Что бы произошло, если бы Джордж и Ленни развернули ситуацию с точностью до наоборот? Тогда в бывшей прачечной «Бухта Черепахи» тот, кто заглянул бы туда первым, нашел не один труп, а три. И уж об этом «Пост» точно написала бы на первой полосе! Эти парни рисковали своей жизнью, а теперь, по прошествии шести или восьми месяцев, посмотрите, ради кого они шли на такой риск: грязный, изможденный, никчемный пьяница, обоссавшийся и обосравшийся. Не отрывающийся от бутылки ни днем, ни ночью.

В тот самый момент все и происходит. Дальше по коридору голос все бубнит фамилии: Спрэнг, Стивард, Судли. В этой камере мужчина, лежащий на грязном полу в сером свете зари, наконец-то достигает дна, то есть, по определению, того уровня, ниже которого опуститься невозможно, если, конечно, не брать лопаты и не начинать копать.

Он лежит, смотрит прямо перед собой, параллельно полу, видит пылинки и комья грязи, которые кажутся ему холмами. Он думает: «Что у нас сейчас? Февраль? Февраль 1982 года? Что-то в этом роде. Ладно, вот что я тогда говорю. Даю себе год на исправление. Год, чтобы доказать, что эти двое не зря пошли на риск. Если у меня получится — живу дальше. Если буду пить и в феврале 1983 года, покончу с собой».

Крикун тем временем добрался до фамилии Таргенфилд.

Каллагэн замолчал. Пригубил кофе, скорчил гримасу и налил себе сладкого сидра.

— Я знал, с чего начинается подъем. Видит Бог, достаточно часто водил опустившихся на дно пьяниц на собрания «АА» в Ист-Сайде. Поэтому, когда меня выпустили, я нашел отделение «АА» в Топике и начал каждый день ходить на собрания. Вперед не смотрел, назад не оглядывался. «Прошлое — история, будущее — тайна», — говорят они. Только на этот раз, вместо того чтобы сидеть в задних рядах и молчать, я заставлял себя выходить вперед и, когда все представлялись, говорить: «Я — Дон К. и я не хочу больше пить». Я хотел, каждый день хотел, но у «АА» есть изречения на все случаи жизни. По этому поводу они говорят: «Притворяйся, пока не добьешься своего». И мало-помалу я добился. Однажды утром, осенью 1982 года, проснулся и понял, что выпить мне не хочется. Отделался, можно сказать, от вредной привычки.