Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820 - Александр Александров

— Он никогда не был силен как мужчина… Но эти последние дни. Это было как наваждение.

Потом, смеясь, она объяснила молодому любовнику, что оттого-то и пошла так легко на связь, что проход был запечатан и опасаться ей было нечего. В семье Егора Антоновича ее берегли и знали, что она ждет дитя.

— Самое золотое и беззаботное время, — сказала француженка, — когда можешь получать удовольствие, не опасаясь никаких последствий.

И она снова тянулась к нему за удовольствием.

Пушкин с радостью и облегчением принял эту весть. Ему нравилось рассматривать ее тело, изменившее привычную форму, он трогал необыкновенно крепкий живот и, поворачивая ее на бок, качал со спины, сжимая крепкие, наливавшиеся молоком перси, но порой ему начинало казаться, что кто-то на них смотрит, что есть какая-то неназванная сила, следящая за ними, и он неожиданно для самого себя спросил у вдовы, где похоронен ее муж.

Оказывается, муж лежал неподалеку, на Казанском кладбище Царского Села.

— А есть ли памятник?

— Есть. Он пока стоит в сарае у Егора Антоновича. По весне он обещает поставить.

— А ну как он явится к нам, — рассмеялся Саша.

— Кто?

— Памятник.

— Не явится, — сказала она, ласкаясь. — У него ножек нет. Это — бюст!

— Зато у тебя есть и ножки, и бюст! — рассмеялся Пушкин и снова удивился тугости живота брюхатой француженки; ноги у нее были тонкие, почти девичьи, но таз уже по-женски раздался.

Потом они сидели на кровати, подложив подушки под спины, и тихо шептались и вдруг одновременно захотели есть. Голод был настолько силен, что бурчали наперебой их животы. Они пытались угадать, у кого из них бурчит, но их тела находились так близко друг от друга, что звуки сливались, словно исходя из одного источника. Гадание вызывало у них приступы безудержного смеха. Потянувшись, Александр достал часы из кармана панталон, валявшихся на стуле, и посмотрел на циферблат. Было около трех часов ночи.

— Я спущусь и найду в буфетной еды, — решительно сказала мадам Смит.

Он смотрел, как она боком сползает с кровати, и в созерцании этой изящной неловкости он испытывал много желания.

На рассвете он покинул гостеприимную комнату, все так же через окно. Черный кобель встретил его, зевая и потягиваясь, потом долго бежал рядом с ним, радостно виляя хвостом.

Он брел по ночной улице и внезапно обнаружил, что забыл у Марии в комнате свои часы. «Не везет мне с мадам Смит на эти часы, они как заговоренные», — подумал он. Часы было жалко, тем более что отец только что привез их из Петербурга починенными.

— Ну да черт с ними, вернет, — бросил думать об этом Пушкин.

Утром мадам Смит спустилась в гостиную лишь в легком трауре: на ней было лиловое платье с плерезами.

Встретившийся ей Егор Антонович раскланялся и, с удивлением поднимая бровки, спросил:

— У нас кончается траур или, быть может, сегодня праздник?

Мадам Смит, улыбаясь, пояснила:

— Это дофиновый цвет, при французском дворе дофины не носят черного.

— А мы разве при французском дворе? Или, может быть, вы дофин?

— Егор Антонович, черный цвет так надоедает, я ведь женщина!

— А-а! — понимающе кивнул Энгельгардт.

И смотрел ей вслед, пока она не скрылась в другой комнате, после чего подозвал горничную:

— Приберись-ка, милая, в комнате у мадам Смит и доложи, если найдешь что-нибудь… странное…

Горничная кивнула молча и ушла наверх.

— Цвет дофина, — покачал он головой.

На следующий день в Лицее Егор Антонович подошел к нему и, вынув из кармана часы, спросил:

— Не ваши ли часики, господин NN?

Обращение на «вы» и с этим дурацким NN не сулило лицейским ничего хорошего.

Пушкин не знал, что ответить, и стоял, мучительно соображая. Наконец он выдавил из себя заведомую ложь:

— Нет, Егор Антонович, не мои…

— А я так думаю, что это ваши, — подчеркнуто жестко сказал Энгельгардт. — Вот вензель императрицы, извольте взглянуть; к тому же я сам передавал их вам.

— А-а, — глянул на часы еще раз подросток, — может быть, вы и правы, Егор Антонович.

— Может быть, вы мне скажете, где вы их забыли?

— Откуда ж мне знать, если я сами часы не помню!

И вдруг странная мысль пришла ему в голову: представилось Пушкину, что Энгельгардт сам нашел эти часы в кровати Марии, и он тонко улыбнулся этой сальной мысли. Директор смотрел ему в лицо, увидел эту улыбку с непристойным намеком в глазах, хорошо понял, что сие означает, и ужаснулся испорченности подростка.

— Вы лжете, господин лицеист, вы постоянно лжете и хорошо знаете почему! — закричал он в негодовании. — Знайте же, что ваше поведение, ваше холодное пустое сердце…

Пушкин тоже рассвирепел и закричал:

— Оставьте мое сердце в покое!

Он выхватил у Егора Антоновича часы и прямо на полу раздавил их каблуком. Это уже видели остальные воспитанники, шедшие в класс на занятия.

Егор Антонович подернул плечами, закатил печально глаза и, ничего не говоря, пошел прочь, продолжая на ходу дергаться, словно его била лихорадка. Она его действительно била: порок — в Лицее, порок — у него в доме. Что-то надо было делать. Первый выпуск был не вполне его выпуском, много порочного было заложено при прежнем директоре и во времена безначалия, но вина лежит и на нем.

Он сделал так, что больше воспитаннику Пушкину не удалось встретиться с мадам Смит наедине. Несколько дней она вообще не показывалась, а когда он ее увидел вновь на прогулке, Мария была бледна, грустна и ходила уже, как утка, тяжело переваливаясь с боку на бок и беременность свою не скрывая. Однако траура в ее наряде было все-таки меньше.

— Меня перевели во второй этаж, — шепнула ему Мария. — Горничная нашла часы под подушкой, когда прибирала постель. Егор Антонович установил за мной слежку.

— Ханжа, — прошипел Пушкин, а сам посмотрел на плотную, округлую фигуру Марии Смит в лиловом платье с белыми плерезами, и желание пуще прежнего загорелось в нем. Он заметался по Царскому в поисках жертвы, но не так просто было найти новую любовницу.

Закончились его поиски попойкой с гусарами, после которой, как он и сам не понял, он оказался в одной постели с корнетом Зубовым. Зубов был нежный мальчик его возраста, но выглядел значительно моложе, почти ребенком; утром он глядел на Пушкина ласково и отчего-то виновато, все трогая сережку в ухе, и Пушкин написал ему в альбом стихи, решив больше не встречаться, а об этом эпизоде забыть. Зубов, наклонившись, поцеловал его на прощание.

От истории с мадам Смит у князя Горчакова в архиве остался перебеленный самим Пушкиным мадригал, написанный для молодой вдовы еще в период, весьма короткий, ухаживания за ней, да неясная легенда, почему недолюбливали друг друга Пушкин с Энгельгардтом. Каждый пытался объяснить ее по-своему. Горчаков знал истинную причину этой нелюбви. И от мадам Смит тоже. Он вскоре стал с ней короток.