История религии. В поисках пути, истины и жизни. Том 6. На пороге Нового Завета. От эпохи Александра Македонского до проповеди Иоанна Крестителя - Александр Мень

Камнем преткновения станет и сама тайна Богочеловечества, что видно на примере главных церковных ересей. Одни сочтут Христа только тварным Существом, другие — только Богом. Успехи ислама лишний раз подтвердят, насколько сильным осталось искушение вернуться к более простой религии, где Бог — все, а человек — ничто.

С давних пор люди колебались между национальной замкнутостью и обезличивающей нивелировкой. Христиане в свою очередь будут поставлены перед этой нелегкой альтернативой. Как совместить слова апостола «нет ни эллина, ни иудея» с реальной многоликостью культур и психологических типов?

Желание сберечь отечественное наследие будет нередко выливаться во вражду ко всему чужому. Истинным захотят считать только одно из земных воплощений христианства, то есть свое. Разрушая духовное соцветие церквей, вспыхнут распри, соперничество, расколы. Противоположная уравнительная тенденция поведет к попытке умалить или игнорировать неповторимую красоту каждого исторического облика Церкви.

В действительности же вселенское христианство подобно горе, опоясанной лесами, кустарниками, лугами и ледниками, которые вместе составляют ее цельное одеяние. Нельзя ждать, что свет Евангелия будет преломляться одинаково. Проходя через толщу различных народов, он станет создавать все новые и новые ландшафты духовности.

Знаменательно, что христианство не породит единой культуры, какую породили, например, буддизм или ислам. Теология Августина и Фомы, русская икона и готика — только грани христианского творчества, соответствующие определенной среде и эпохе.

Впрочем, плюрализм не упразднит и принципа единства. Напротив, чем богаче и разнородней станет жизнь Церкви, тем настоятельней окажется потребность в связующем ее стержне. Эту роль будут выполнять вероучительные формулы и канонический строй общин.

Еще одна проблема христианства: его отношение к религиозному прошлому. Новый Завет признает Ветхий как свое лоно и фундамент и даже в язычестве найдет предчувствие и предвосхищение Благой Вести. Недаром апостол Павел отправной точкой своей проповеди в Афинах сделает алтарь «неведомому Богу». Однако такого рода диалог будет нередко подменяться компромиссом с чуждыми Евангелию сторонами древних верований. В результате, как показал Вл. Соловьев, возникнет «тот двойственный полуязыческий строй понятий и жизни, который сложился и господствовал в Средние века как на романо-германском Западе, так и на Византийском Востоке».

Один из признаков этого компромисса — просачивание в церковную мысль древнего взгляда на космос как на неизменную иерархию сфер. Труды Ареопагита, в которых образ статической Вселенной почти заслонит веру в движение твари к Царству Божию, наложат отпечаток на все средневековое миросозерцание, особенно в Византии.

Нелегко будет преодолевать и инерцию старой религиозной психологии. За две тысячи лет многоголовая гидра язычества не раз оживет в самой ограде Церкви. В эту ограду хлынет волна суеверий, заражая молитву механически-заклинательным духом, внося в почитание святых оттенок многобожия, а в обряды — натуралистический магизм. Начнется засилье приземленного, домостроевского понимания веры. Ритуальные и канонические формы будут рассматривать как нечто незыблемое, данное навсегда.

Евангелие отнюдь не отметает обрядов. Ритуал — это живая плоть таинств, русло духовной жизни, ритм, объединяющий людей и освящающий повседневность. Он соответствует самой природе человека [нечто подобное обрядам известно уже в мире животных, где «ритуалы» (брачные танцы и пр.) служат регуляторами эмоциональной жизни]. Угрозой и тормозом обряд становится только тогда, когда в нем начинают видеть самодовлеющую ценность, когда за вечное и Божие выдают то, что — само по себе — имеет земное происхождение.

Это касается и традиции в широком смысле слова. Религиозные (и культурные) каноны играют в обществе роль, сходную с ролью стойкой наследственности в жизни организмов. Никакое новаторство не бывает плодотворным, если до конца отрывается от традиции. Самые смелые проповедники — от Амоса до ап. Павла или св. Франциска — укоренены в Предании.

Опасность для Церкви создадут христиане-законники, которые превратят Предание в фетиш и повторив грех наиболее консервативных фарисеев, навяжут церковному сознанию мертвящий юридизм и казуистику. Завороженные прошлым, они будут смотреть на него как на единственный идеал.

Они пойдут еще дальше, уподобившись не только фарисеям, но и зелотам: поверят, что в религии допустимо насилие. Когда Карл Великий или Добрыня начнут крестить народы «огнем и мечом», станет ясно, что христиане забыли, «какого они духа». Люди будут убивать друг друга из-за несходства обычаев, пытать и жечь на кострах тех, кто исповедует иные богословские взгляды или иначе совершает крестное знамение.

Страшно не то, что Церковь подвергнется гонениям врагов, но что сами христиане станут гонителями…

Кроме магизма, фарисейства, зелотства христианский мир познает и саддукейский соблазн. Одни «князья» Церкви, вопреки словам Христовым, присвоят себе политическую власть, а другие — научатся служить Кесарю с еще большей угодливостью, чем архиереи Иерусалима.

Наконец, появится и тенденция, которую условно можно назвать ессейской.

Мы уже видели, насколько велика была дистанция между Евангелием и Кумраном, где со злорадством ждали гибели мира. Но пустынники с берегов Мертвого моря — предтечи не только манихейства, проклявшего творение Божие. У них найдутся последователи и среди христиан.

Новый Завет аскетичен в том смысле, что учит самоотвержению, борьбе с грехом, чистоте мыслей, чувств и поступков. Аскетизм есть противоядие от нравственных недугов и средство для победы над эгоистической самостью. При этом Евангелие отнюдь не отворачивается от земной жизни. [Напомним, что, когда апостол Иоанн говорит, «не любите мира», под «миром» он разумеет царство греха. О мире же как творении Божием тот же апостол говорит, что Господь возлюбил его и отдал Сына для его спасения] Однако со временем появятся христиане манихейского толка, ненавидящие все земное, похожие скорее на брахманов-самоистязателей, чем на учеников Христовых. Служение людям будет казаться им помехой к совершенствованию, хотя евангельское слово «любовь» останется у них на устах. «Хочешь приобрести любовь к ближнему? — скажет один сирийский монах. — Удались от него, и тогда возгорится в тебе пламень любви… Бегай от людей и спасешься». Это уже полная метаморфоза, делающая христианство сектой анахоретов.

Равнодушие или даже отвращение к телесной природе человека (которую ап. Павел назовет «храмом Духа Святого») объясняет, почему многие члены Церкви будут так легко мириться с положением обездоленных, с несправедливыми общественными порядками. Они станут лицемерно (или искренне) указывать на небо, напоминая о блаженстве за гробом, тогда как суровая притча Евангелия об овцах и козлищах требует именно земных дел, активной самоотдачи в этой жизни.

Говоря, что человек живет «не хлебом единым», Христос, однако, повелевает «накормить голодного», в лице которого верующий служит Самому Богу. Когда же христиане под благовидными предлогами откажутся исполнять эту заповедь, их постигнет неизбежное возмездие. Заботу о нуждающихся и социальной правде узурпируют враги веры.

Суд над избранным народом не раз совершался в Ветхом Завете; не сможет его избегнуть и новый народ Божий. Если дважды пал Храм Иерусалимский, то едва ли случайно, что многие христианские святыни, начиная с храма св. Софии, будут отданы в руки иноверцев, запустеют или погибнут.

Некогда орудиями «вразумления Господня» были ассирийцы и халдеи, и в истории Церкви ее противники также, сами того не ведая, исполнят волю Провидения. Христианское сознание, по словам Бердяева, «одухотворяется, очеловечивается через кризисы и катастрофы, которые, видимо, могут производить впечатление смерти самого христианства. Можно, в конце концов, признать, что и Спиноза со своей борьбой с антропоморфизмом, и злые издевательства Вольтера, и критика Канта, и диалектика Гегеля, и антропологизм Фейербаха, и обличение классовой лжи Марксом, и библейская критика, и мифологическая теория, и восстание против христианства Ницше, и провокации Розанова — были обогащающим опытом, были очистительным огнем. Революции, как бы они ни были ужасны, какой бы они ни принимали богоборческий характер, имели очистительный характер, повышали качество религиозной жизни».

Христианство упрекают в том, что оно мало улучшило жизнь общества за период внешнего господства Церкви, то есть в средние века. Но правильно ли считать эту эпоху «веками веры»? Ведь компромиссов, измен, отступничества в то время было куда больше, чем подлинного осуществления воли Христовой.