Принцесса Володимирская - Евгений Салиас-де-Турнемир

Герцог Лимбургский, конечно, тоже был несказанно рад, что Оберштейн выкуплен и принадлежит его невесте, вместо того чтобы попасть в чужие руки. Только одно обстоятельство смутило Лимбурга.

Через несколько дней после переезда владетельной графини в замок герцог явился к ней в гости в качестве владельца Оберштейна: Алина все-таки была подданной герцога.

Пробыв несколько дней в Оберштейне, герцог Филипп несколько раз начинал разговор полушутливо, полусерьезно, когда именно его подданная графиня Оберштейн пожелает выйти из подданства? А это могло случиться только при ее замужестве, с того дня, когда она сама станет герцогиней Лимбург.

Алина каждый раз уклончиво отвечала на все намеки герцога. Наконец однажды герцог Лимбург заговорил с нею прямо и спросил, когда будет их свадьба.

Алина помолчала, вздохнула и наконец вымолвила серьезно и медленно:

– Я избегала, герцог, отвечать вам прямо на этот вопрос, но нахожусь теперь вынужденной говорить. Я знаю, что вы меня любите, считаю вас за человека, которого может полюбить всякая женщина; считаю даже себя не вполне достойной вас. Я уверена, что буду с вами совершенно счастлива, но в подобного рода роковых шагах женщине надо быть осторожной, не надо спешить. Оставим этот разговор на время. Я буду жить здесь, вы – у себя в Нейсесе; мы будем часто видеться, еще более узнаем друг друга, и тогда, бог весть, может быть, мы настолько не сойдемся в характерах, что вы сами не пожелаете сделать из меня владетельную герцогиню Лимбург.

Герцог Филипп протестовал горячо, возражал Алине, уверял ее в своем неизменном чувстве и преданности, ссылался на то, что уже более полугода, как они находятся в тех же отношениях мужа и жены и, несмотря на это, никаких несогласий между ними не бывало. Но Алина стояла на своем.

– Я хочу, – говорила она, – испытать ваше чувство ко мне и отчасти мое к вам, – время не упущено, мы всегда можем соединиться перед лицом Бога и общества на всю жизнь.

Герцог уехал недовольный и сумрачный. По характеру несколько подозрительный, он думал уже, что красавица изменила ему и, сделавшись графиней Оберштейн при его помощи и согласии, собирается выйти замуж за того же Рошфора, который продолжал сидеть в тюрьме.

– Если она попросит освободить его, – думал Лимбург, – то это будет лучшим доказательством моих подозрений, и уж, конечно, я не выпущу его. Пускай умирает в заключении.

Герцог, обиженный, вернулся к себе и целый месяц не был в Оберштейне, не писал Алине, надеясь более выиграть холодностью. Дела его были в таком запущенном положении, что он воспользовался этим временем и серьезно занялся ими.

Между тем Алина начала властвовать в своих владениях. Не прошло месяца, как к герцогу стали поступать бесчисленные жалобы на самовластие и самоуправство новой владетельницы.

Действительно, оказалось, что маленькая полумонархиня так круто повернула все в своих владениях, а ее первый управляющий, нечто вроде министра, барон Шенк действовал так круто по всем вопросам, что благодушные оберштейнцы собрались уже взбунтоваться.

Если бы подобного рода управление, самоуправство и частые жестокости продолжались еще месяц или два, то нет никакого сомнения, что во всем графстве все обитатели от мала до велика или отправили бы официальным путем депутацию к герцогу-монарху, или же просто уничтожили бы самый замок и разнесли его по камешку.

Но на счастье смущенных и оскорбленных оберштейнцев с графиней случилось нечто неожиданное для всех и, совершенно неожиданное для нее самой.

В октябре месяце в маленьком городке Мосбахе появилась личность, обратившая на себя внимание своим костюмом и своею красотою. Это был человек лет тридцати, капитан, в красивом мундире и необыкновенно красивой наружности.

Однажды во время прогулки графини Оберштейн в парке, прилегающем к замку, какой-то поселянин-старик, почти слепой, передал ей письмо. Незнакомая личность писала о том, что, приехав в Германию, остановился в Мосбахе; но по крайне важному делу, являясь послом от лица европейски известного, он просит чести явиться в замок, видеться лично и переговорить о деле: он желает говорить не с графиней Оберштейн, а с ее высочеством принцессой Елизаветой Володимирской.

Алина не обратила особенного внимания на это письмо. Упоминание о ее титуле, который она целое лето скрывала, не удивило ее.

Старик подождал в парке, и Алина переслала ему записку, в которой давала позволение явиться незнакомцу на другой же день, в полдень, в тот же парк.

Через несколько часов, менее суток, Алина в парке встретилась с приехавшим верхом незнакомцем.

Прежде всего с первой минуты она была поражена красотою этого человека. Красавец отрекомендовался литовским капитаном Доманским и заявил, что он является от имени польского магната, об имени которого он до времени умолчит. Цель его посещения графини Оберштейн заключается в том, чтобы узнать от нее лично, покинула ли она свое намерение объявить права свои на русский престол, вообще, намерена ли она перестать быть принцессой Володимирской?

Внешность офицера была настолько привлекательна, он сумел в несколько минут так очаровать пылкую Алину, что она вместо того чтобы говорить с ним о деле, которое считала самым важным из всех дел текущей политики в Европе, просто изо всех сил стала кокетничать с незнакомцем.

Она объявила, что вопрос его настолько серьезен, что ей надо подумать.

– Во всяком случае, – сказала она, – я прошу вас переехать в замок, остаться несколько дней у меня, и мы обсудим этот вопрос сообща. Я и отказалась от всех надежд, и не отказалась: все будет зависеть от обстоятельств. Если Франция будет помогать мне, то я готова снова встать во главе партии и действовать.

Капитан Доманский на другой же день переехал в замок. Сближение между Алиной и красавцем литвином произошло очень быстро, отчасти потому, что Алина вдруг почувствовала к нему прилив такого бурного чувства, как когда-то в Берлине к отсутствующему Шелю, а затем, с год назад, к графу Осинскому в Лондоне.

Алина была убеждена, что это ее третье серьезное чувство в жизни.

Дело, с которым приехал Доманский, и сообщение, которое он сделал Алине, имели огромное значение; новая перспектива открылась перед глазами Алины. Дело начиналось то же; предприятие предлагали ей то же, но в больших размерах. Теперь уже не отец Игнатий, самозваный епископ, звал ее действовать, – теперь к ней обращался один из самых известных, богатых и знаменитых польских магнатов, князь Карл Радзивилл. Он, князь Священной Римской империи, как и Лимбург, но миллионер, стоявший, как знала Алина еще по Парижу, во главе польского эмиграционного кружка, послал к ней своего поверенного, друга и наперсника Доманского.