Личности в истории - Сборник статей

«Непричесанные мысли» стали вершиной и квинтэссенцией творчества Станислава Ежи Леца. Кто-то назвал их уникальным противоядием в борьбе со страхом.

О том, какую популярность получили афоризмы Леца, рассказывает такой факт. Во время сессии ООН один из выступавших для остроты и убедительности привел по памяти какую-то цитату Леца. Генеральный секретарь ООН взял микрофон и поправил докладчика, приведя правильный вариант фразы.

Афоризмы Леца, его стихи, статьи, фрашки не рождались в тишине кабинета. Теплиц назвал его последним европейским философом-перипатетиком. О том, как возникали «Непричесанные мысли», их автор писал: «Эти высказывания несут на себе отпечатки пальцев нашей эпохи… Если бы варшавские кафе закрывались на два часа позже, „мыслей“ было бы процентов на 30 больше… „Непричесанные мысли“ записывались в кафе, в трамваях, в парках, ба! – даже в клубе литераторов. Вообще-то я всегда мыслил таким образом, только врожденная скромность не позволяла отважиться на то, чтобы записывать, а тем более публиковать эти мои „непричесанные мысли“… Это беседы с самим собой, их можно было бы определить как попытку охарактеризовать явления нашей действительности».

Умер Лец в 1966 году после тяжелой болезни, успев выпустить еще несколько поэтических сборников и подготовить второй том «Непричесанных мыслей». Еще за два месяца до смерти он пытался осмыслить свой путь: «Некоторые придерживаются мнения, что автору труднее всего оценить самого себя. Если это правда, то лишь отчасти, ибо если автор к чему-либо стремится, то может проверить, в какой мере он приблизился к поставленной им (или эпохой) цели. А какими он пользуется мерами и весами, это опять-таки определяется его ощущением времени и перспективы… Что ж, я хотел своим творчеством охватить мир. Эту задачу мне усложнили, расширив его эскападами в космос».

Литература

Станислав Ежи Лец. Непричесанные мысли.

М. Мальков. Гуманист без страха и упрека: биография С. Е. Леца.

I. Yehorova. Stanislaw Jerzy Lec did not die – he changed his lifestyle.

А. Кузнецов. Жизнь замечательных львовян: Станислав Ежи Лец.

Три фрашки Станислава Ежи Леца приведены в переводе Самуила Черфаса.

Хорхе Луис Борхес. Возвращение к смыслам

Наталья Радченко

Когда я думаю о Борхесе, в воображении возникает образ гигантской библиотеки, лабиринта, книги книг, непроходимых джунглей, бесконечных песков пустыни, тигров, минотавров… В любом случае – образ таинственный, не до конца понятный, но очень привлекательный. Таков весь Борхес.

История его жизни – это, скорее, повествование о прочитанных книгах, чем об увиденных землях, о страсти к Данте или Сервантесу, чем о любовных страданиях. Мир идей для Борхеса, как и для Платона, был куда большей реальностью, чем мир фактов. «Я думаю, – говорил он, – что люди вообще ошибаются, когда считают, что лишь повседневное представляет реальность, а все остальное ирреально». Яркое тому свидетельство – автобиография Хорхе Луиса Борхеса, вся целиком посвященная открытиям из области духа, которым как бы невзначай сопутствуют события внешней жизни писателя.

Хорхе Луис Борхес

Такому мироощущению во многом способствовало то, что на юного Хорхе с детства возлагали надежды как на писателя: в семье подразумевалось, что он должен осуществить то, что из-за слепоты не удалось его отцу. Отец Хорхе был юристом, преподавал психологию, увлекался философией. «Если бы меня спросили о главном событии в моей жизни, я бы назвал библиотеку моего отца», – скажет позже Борхес. Отец же дал юному Хорхе и первые уроки философии.

Большую роль в литературном будущем Борхеса сыграла его бабушка по отцовской линии. Бабушка – Фанни Хейзлем – была урожденной англичанкой и большой любительницей чтения. В доме Борхесов в Буэнос-Айресе английская речь и английская литература занимала не меньшее место, чем испанская речь и испаноязычная литература. В английском переводе Хорхе прочитал многие книги, включая, например, Дон Кихота, которого потом не воспринимал в оригинале. Впоследствии перед Борхесом даже встал вопрос: на каком языке ему писать? И хотя он решил писать на испанском, потому что на этом языке видел сны, любовь к английской литературе осталась у него на всю жизнь.

Как говорит сам Борхес, он узнавал жизнь сначала из книг. Район, в котором он жил в детстве, был полон бандитов, или «компадритос», как их называли, однако юный Борхес и не подозревал об их существовании, живя в своем мире, который ограничивался двором собственного дома. Юноша по-настоящему увидел родной город только когда вернулся в 1921 г. из семилетнего путешествия по Европе, где его отец проходил курс лечения. Романтика жизни «компадритос», зажигательное танго на улицах Буэнос-Айреса, своеобразный колорит «аргентинских ковбоев» – гаучо – соединились в первом напечатанном сборнике стихотворений Борхеса «Страсть к Буэнос-Айресу» (1923).

Но со временем тематика его произведений изменилась, изменился и стиль. Борхес-писатель не появился на свет в готовом, завершенном виде. Долгие годы он искал совершенную форму и пришел в итоге к небольшим рассказам, которые старался писать очень просто, не вычурно, чтобы «облегчить работу читателю».

В рассказах Борхеса все чаще появляются любимые символы. Образ библиотеки стал, пожалуй, лейтмотивом всей жизни писателя. Девять лет он проработал служителем муниципальной, а затем 18 лет – директором Национальной Аргентинской библиотеки. В одном из своих самых известных произведений – «Вавилонская библиотека» – Борхес сравнивает Вселенную с книгохранилищем, которое состоит из большого (а возможно, бесконечного) количества галерей с книжными полками. Всем обитателям этой библиотеки известно, что существует одна-единственная книга, которая содержит краткое содержание всех остальных. Но еще никому не удавалось ее найти. Хотя у Борхеса закрадывается подозрение, что причина в том, что библиотекарь слеп…

Прототипом такого слепого библиотекаря из романа Умберто Эко «Имя розы» Борхес стал еще при жизни. Слепота, которая постепенно накрывала его и к 60 годам стала полной, была не меньшей трагедией в жизни писателя, чем глухота для Бетховена. Но трагедия эта для Борхеса имела скрытый символизм. Он как будто признал свое поражение в попытке постичь смысл Вселенной, но все же не переставал пробовать снова и снова.

Я – эти тени, что тасует случай,

А нарекает старая тоска. С их помощью, слепой, полуразбитый,

Я все точу несокрушимый стих,

Чтоб (как завещано) найти спасенье.