Граждане - Казимеж Брандыс

Бальцеж сделал паузу, чтобы напиться. Потом рассказал, как он после разговора с Гибневичем и Гжелецким посоветовался с товарищами. Ожидать было нечего. И он сел в первый поезд, шедший в Варшаву.

Остальное Павлу уже было известно. И все вместе представлялось теперь таким простым, что он не мог опомниться от удивления и смотрел на Бальцежа широко открытыми глазами. На трибуне стоял самый заурядный человек и сообщил он только несколько всем известных фактов, больше ничего. Говорил самыми обыкновенными словами, ни разу не повысив голоса. А между тем молчание в зале походило на затишье после бури. Павел не сводил глаз с Бальцежа. Так вот она, революция! Скромный, невзрачный человечек, смело выступивший против сильных, несколько его мыслей и действий, поразительно простых. Что он, собственно, сделал? Поступил так, как требуют новая мораль и закон, больше ничего. Но в его словах чувствовалась такая сила убеждения и стоял он перед всеми на трибуне, как богатырь. Это, вероятно, чувствовали все. Они смотрели с восхищением на человека, который взял на себя огромный труд ради всех, а в сущности сделал то, что мог бы сделать всякий: поступил, как член партии.

И Павел понял, какая неодолимая сила заключается в одном партийном поступке человека, который оставался верен своему классу.

«Сумею ли я все это им рассказать?» — беспокоился Павел, думая о завтрашнем заседании редколлегии. Все оказалось таким невероятно простым и очевидным, что объяснения могут только помешать. Чтобы понять все значение поступка Бальцежа, надо сначала немало пережить. Только тот, кто стоял на краю пропасти, способен оценить, чего стоит рука другого человека, которая во-время тебя поддержит.

Павел встал со скамейки и зашагал по бульвару, придумывая фразы, которыми он начнет свой отчет. Нет, не отчет! Это будет просто рассказ о Бальцеже, о человеке, который верит в партию. Но сумеет ли он выразить то, что думает? Как бы опять не забыть нужные слова! Пожалуй, одной лишь Агнешке он сумел бы все описать так, как оно было в действительности.

И Павлу вдруг пришло в голову, что это Бальцеж помог ему и Агнешке покончить со всеми недоразумениями, на которые натыкалась их незадачливая, несмелая любовь.

Павел даже остановился — так поразила его кажущаяся нелепость этой мысли. Но ему не дали ее додумать. Двое молодых солдат и девушка, шедшие навстречу по бульвару, подошли к нему.

— Слышите? — со смехом сказал один из солдат. — Так топочут, что и здесь слышно! — И рукой, державшей зажженную папиросу, указал в сторону рынка.

Оттуда долетал ритмичный стук сотен каблуков о бетон. Павел посмотрел на часы. Половина одиннадцатого.

— Это, должно быть, он, — шепнул Вейс.

В двух шагах от них стоял черноволосый мальчик и смотрел, как и все, на высокую белую стену. Киноаппарат, установленный где-то на площади, бросал над головами людей на эту оштукатуренную стену сноп дрожащего света, и по ней быстро мелькала картина за картиной. Консерватория в Тбилиси. Итальянская полиция разгоняет толпу. Детишки рабочих в яслях «Пафавага».

— На вид очень похож, — заметил Збоинский.

— Может, спросим его?

Мальчуган, ничего не подозревая, стоит, засунув руки в карманы, и смеется, глядя на ревущих младенцев. Если бы не его смуглая кожа и черные кудряшки над лбом, школьники не обратили бы на него никакого внимания.

— Шрам, попробуй ты, — говорит Антек после минутного колебания.

Шрам кивнул головой. Через секунду он уже вырос подле мальчика, который пожирает блестящими глазами табун лошадей из какого-то государственного хозяйства. Свенцкий, Збоинский и Вейс подходят ближе…

— Арриба париас[44]… — начинает Шрам. Потом делает паузу, искоса наблюдая за мальчиком.

Никакого впечатления. Мальчик как будто не слышал и попрежнему не отрывает глаз от экрана. Тут вперед выступает Збоинский.

— А ты случайно не Диего Абрантес? — спрашивает он с деланной улыбкой.

Маленький любитель кино несколько удивлен и недовольно пожимает плечами, словно говоря: «Не люблю дурацких шуток».

— Я — Здзись Карчмарек, — отвечает он с угрюмым достоинством на чистейшем польском языке с акцентом жителя Сольца и Доброй улицы. И снова отворачивается к экрану.

— Арриба париас! — передразнил Шрама Свенцкий голосом, визгливым от злости, когда они уже шли к Саксонскому саду. — Говорил я вам, что мы его не найдем. И незачем дурака валять!

Товарищи были разочарованы. Вот уже целый час они искали маленького испанца, остановили не меньше двадцати черноволосых парнишек на площади и соседних улицах, но ни один не мог сойти за испанца. Вейс, дав волю фантазии, уверял, что Диего Абрантес, наверное, присоединился к какой-нибудь группе варшавских детей, и они теперь разрабатывают план всеобщего крестового похода против войны. Завтра, быть может, мир проснется и будет поражен зрелищем детских отрядов, которые идут со всех концов земли на свой собственный конгресс защиты мира. — Они будут нести бумажные знамена, — говорил Вейс, — и трубить в жестяные трубки, сзывая голубей отовсюду.

Антек слушал с интересом, видно было, что ему эта идея нравится.

— А ведь это и в самом деле можно бы организовать, — сказал он в раздумье. — Вот брели же корейские дети одни через горы, да еще под бомбами!

Он был огорчен тем, что они не нашли затерявшегося Диего. Так приятно было бы завтра рассказать об этом в школе! И, кроме того, если бы они его нашли, у них завязалось бы знакомство с его отцом, а тот уж, конечно, может рассказать не один интересный эпизод из времен испанской революции. Шутка сказать, вдруг этот испанец был тогда динамитчиком или оборонял университетский квартал в Мадриде!

Антек родился в первые дни испанской республики, и отец его часто говаривал, что если бы не было у него этого крикуна, не дававшего своим ревом спать по ночам, то, кто знает, может, и он вступил бы тогда добровольцем в одну из интернациональных бригад. «Но ты сам понимаешь — не мог я оставить мать и тебя, — объяснял он. — А ты, братец, выл в люльке, как труба иерихонская!» — Все же Антек в душе немного досадовал на отца: «Надо было ни на кого не оглядываться и ехать в Испанию, — рассуждал он. — По крайней мере было бы теперь о чем порассказать». Но тут же Антека начинала мучить совесть за такие мысли, — ведь отец мог погибнуть в Испании, и тогда они бы никогда с ним больше не увиделись!

Недоразумение со Здзисем Карчмареком обескуражило даже Вейса. Вся пятерка в мрачной нерешимости остановилась под деревом неподалеку от Саксонского сада.

— Собственно говоря, — пробормотал Збоинский, — с этим малышом в Варшаве ничего худого не может приключиться. В худшем случае его отведут в милицию.

— Верно, — согласился Шрам. — А мы останемся в дураках — только и всего. Тарас пляшет, небось, как ни в чем не бывало, а мы забрали себе в голову какого-то Диего. Если про это узнают в школе, нам крышка. Все умрут со смеху.

Свенцкий, только что высмеивавший поиски Диего и предлагавший идти домой, теперь объявил, что Шрам — оппортунист.

— Это верно, мы не должны идти на попятный, — поддержал Свенцкого Антек. — Давайте разделимся на две группы и обследуем площадь с разных концов. Через полчаса встречаемся у памятника. Согласны?

Все утвердительно закивали головами. Збоинский, Свенцкий и Шрам пошли налево, в сторону Электоральной, а Кузьнар и Вейс — направо, к ларькам с напитками и павильону, где разыгрывались в лотерею книги.

В то время, как они пробирались через толпу, обступившую танцующих, Вейс тронул Аптека за плечо:

— Смотри, твоя сестра!

В нескольких шагах от них, на краю площадки, танцевали Бронка и Янек. Кружились медленно, стиснутые со всех сторон другими парами. Янек был не из лучших танцоров и часто сбивался с такта. Его толкали, а он извинялся, застенчиво моргая глазами. Бронка покорно следовала его неловким движениям, танцевала с несколько меланхолическим видом, прислонясь щекой к плечу Янека. Когда он спотыкался, она поднимала голову и улыбалась, словно утешая его, что это пустяки и не из-за чего огорчаться.

Антек наблюдал за ними с покровительственной нежностью. Когда Янек снова сбился с такта, Антек и Вейс усмехнулись, но только чуть заметно.

— Сейчас они нас увидят, — шепнул Вейс.

Антек потянул его за рукав.

— Пойдем, не надо им мешать, — сказал он вполголоса. — Пусть себе танцуют.

И они шмыгнули на тротуар, за спины зрителей.

— Отстаньте от меня! — сказала Агнешка и пошла еще быстрее, но нахал шел рядом и заговаривал с ней, беспрестанно заглядывая ей в лицо.

Он пристал к ней четверть часа назад, когда она вздумала пешком идти домой, бесцельно прослонявшись несколько часов по улицам. На Электоральной, куда она зашла в надежде застать кого-либо из Кузьнаров, ей не открыли на звонок. Впрочем, этого следовало ожидать. А на площади Дзержинского вечером собралось такое множество народу, что отыскать среди них кого-либо было немыслимо.