Владимир Высоцкий. По-над пропастью - Ю. Сушко

Экономя время, Высоцкий разъезжал по своим делам в перерывах между съемками, не переодеваясь. Однажды заехал домой к приятелю, а его мама, увидев Владимира в кургузом пиджачке Жеглова, всплеснула руками: «Ой, Володя, у вас орден Красной Звезды! За что?..»

Вот и идея! Полушутя, предложил Вайнерам: «Давайте сделаем фильм, за что я получил этот орден!» Посмеялись. Но эта мысль накрепко в нем засела, и он время от времени к ней возвращался. Придумал даже начало фильма «Место встречи изменить нельзя-2»: «Представим себе снежную зиму. Наше время. Кого-то хоронят. Старики медленно идут к выходу. Один случайно оступился и смахнул снег с маленького обелиска. На фаянсовом овале — мой портрет во френче со стоячим воротником. И надпись: «Капитан Жеглов. Погиб при исполнении служебных обязанностей». Старики тихо беседуют между собой: а кто такой этот капитан Жеглов? Никто не помнит... Надо рассказать о жизни и смерти человека, который знал, за что и как он умрет.„»

В основу сюжета Владимир предложил положить реальное уголовное дело, связанное с железнодорожным транспортом: «Когда мне было совсем-совсем немного лет, я помню одну облаву. Мы жили... напротив Ржевского вокзала. Бандиты собрались ограбить эшелоны, которые приходили из Германии, на вокзале были запасные пути. И я помню стрельбу, колоссальное количество милицейских машин, и как мы смотрели в форточку на все это. Я помню эту облаву..»

Потом нафантазировал эпизод с намеком на дальнейшее развитие особых отношений Жеглова и Надюши, сестры погибшей от рук бандита Фокса. Должна же быть у него любимая женщина! По его идее, когда всё заканчивается и все собираются в ресторане отмечать это событие, в зал по лестнице спускается Жеглов, поддерживая под руку Надю. Зритель, он у нас умный, убеждал он Говорухина, сразу поймет, что у капитана появилась любимая. Он даже присмотрел один одесский ресторан, где бы можно было все это снять...

Когда съемки заканчивались, братьям Вайнерам он принес вчерне набросанный сюжет.

Самый неприятный для Высоцкого был период тонировки, «озвучки», когда часами надо стоять перед микрофоном и пытаться «вложить в губы» своему персонажу нужные реплики. Времени этот процесс съедает немерено.

Леонид Куравлев удивлялся: «Я не могу на протяжении восьми часов заниматься этим делом — устаю, голоса не хватает. А Высоцкий всегда попадал в нужную интонацию, в звуковой ряд. Как очень музыкальный человек, он прекрасно владел ритмикой, точной интонацией. А ведь для создания образа это немаловажно. Иначе глаза на экране будут говорить правду, а фальшивая интонация эту правду будет перечеркивать...»

Но Говорухин постоянно был недоволен: «Володя... нервничает, торопится. После одного-двух дублей в тон-студии, бывало, заявлял: «Да ладно. И так сойдет». Я требую записать еще дубль. Он бушует, выносится из зала, через полчаса возвращается, покорно становится к микрофону. Ему скучно, он уже прожил жизнь Жеглова, его творческое нутро требует нового...»

Потом Высоцкий говорил Говорухину: «Слава, дружить с тобой хорошо, но работать — не приведи Господь!»

На Таганке вроде бы наклевывалась интересная работа. Юрий Петрович задумал инсценировать новый роман Трифонова «Дом на набережной». После первой же читки Высоцкий решил: работать буду обязательно. Любимов уже намечал его на роль Глебова.

Доверявший своей интуиции, Высоцкий ощущал вокруг желчь и угрюмую неприязнь, разлитые в воздухе родного театра. Иногда соглашался с Мариной, которая утверждала, что «за исключением некоторых — Демидовой, Золотухина, Шацкой, Филатова, Дыховичного, твоих друзей, — все кусают себе локти от зависти и всячески портят тебе жизнь». Она чувствовала, что «особенно ненавидели тебя девочки. Распространяли слухи, пытались поссорить тебя с Любимовым, превратили театр в корзину с копошащимися крабами».

А в этой «корзине», в общем-то, далеко не все ясно понимали, кто такой Высоцкий. Зависть завистью, это для актерской среды — дело обыденное. Она была, есть и будет. Вопрос в ином: коллеги пребывали в совершенной уверенности, что они точно такие же, как Владимир Высоцкий. А что тут, собственно, особенного? Вот, наши гримерки рядом, вот в программке фамилии значатся рядом, набраны точно таким же шрифтом, и званий почти ни у кого нет. Разве что у самого Любимова регалии обозначены.

Истинный масштаб его личности, который и предполагать никто не мог, обнаружила только смерть, когда ахнула вся страна. Гении всегда выше общепринятых оценок В свое время Пушкин писал Вяземскому по поводу опубликованных дневников Байрона — ах, мол, как всем стало хорошо, что Байрон тоже дрянь. Нет, сволочи, он тоже дрянь, но не такая, как вы...

Это сегодня с улыбкой, как курьез, воспринимаются воспоминания о публичном «судилище», которое пытались затеять над Высоцким некоторые члены труппы: «Вот Владимир Семенович очень зазнался и... не здоровается со мной! И, вообще, ни с кем не здоровается». Высоцкий, рассказывали, страшно расстроился, кинулся к капельдинерше- «Тетя Клава, я с вами не здороваюсь? Я зазнался?» Слава богу, та успокоила: «Да нет, ты хороший, ты со всеми здороваешься. Ты вежливый. Это они плохие! Они ни с кем, и со мной не здороваются».

Наиболее преданные пытались его защитить. Зинаида Славина объясняла: «Когда он один выверял текст, мог не замечать никого. Те обижались, а он просто в тот момент видел только строки. Мимо меня раз прошел с текстом, говорю: «Володенька. Мы с тобой не поздоровались, ты что, сердишься на меня?» — «Нет, — говорит, — я был в себе...» Даже робкая Офелия — Наталья Сайко осмелилась подавать свой голос в его защиту: «Не зазнавался он.„ Настолько был погружен в свои мысли, в свои дела, в свои проблемы... Иногда он прилетал на спектакль впритык.. И тут же врубался в работу. У него не было такого — настроиться, войти в роль. Целый день он был настроен на творчество». Бориса Хмельницкого, видимо, не зря называли в театре Бэмби. Он старался примирить и чистых, и нечистых: «Володю обожали, любили. Но смешно говорить, что все должны были его любить. Это глупо. Так не может быть. И Пушкина не все любили».

Что оставалось Юрию Петровичу Любимову? Только разводить руками: «Ну, я же не могу отвечать за всех. Актеры — как дети... Да, многие из колегг.. его терпеть не могли — конкурент. Но это ведь артисты, они что хотите изобразят. Будут так рыдать и вроде бы настоящими слезами...»

А сам герой злился и не понимал: «За что? Ну что я им такого сделал?! Что я, луну с неба украл? Что «мерседес» у меня, что ли?!»

Юрий Федорович Карякин, не чувствуя себя в театре посторонним человеком, понимал, что с его «Преступлением и наказанием» на Таганке происходит что-то неладное. Он предложил Высоцкому сходить в «Современник»: «Там у меня шел спектакль по Достоевскому... Совершенно фантастически играл Раскольникова Костя Райкин. Высоцкий приехал Мы посмотрели спектакль, поехали к нему. И тут как раз он сказал, что хочет уходить из театра. Я перед ним чуть на колени не встал, умоляя: «Останься и сделай Свидригайлова». Так бывает нечасто, но никого другого в этой роли тогда я просто представить себе не мог. Мне повезло: у него было одно спасительное для меня качество — соревнование с самим собой, азарт. Не знаю, кто или что тому виной, но, в конце концов, этот азарт сработал и здесь. У Володи возникла потребность даже не то чтоб сыграть... понять, раскусить еще и этот орешек».